Стефан Брейс - Создатель ангелов
— Ключ. Дайте мне ключ. Я не хочу, чтобы вы меня заперли здесь.
Он подумал, с чего ему так поступать и почему ей это пришло в голову. Тем не менее он отдал ей ключ, который она выронила из рук, как только вошла к комнату, и доктор подобрал его. Он видел, что дыхание женщины участилось, и ждал, пока она совладает с собой. Она спросила его, что с детьми. Не больны ли они.
— Вроде того, — ответил он.
Она показала на незастеленную кровать. Ее рука дрожала.
— А где…
— Михаил?
Да, она имела в виду его. Он сказал ей правду, а она заявила, что это ложь.
— Этого не может быть. Не может быть. Вы лжете. Он не лгал. Это он точно знал.
— Когда? Когда это случилось? — спросила она.
Точно сказать он не мог, только примерно. Так что это не было ложью.
— Несколько дней назад. Где-то так.
— Вы лжете! Вы лжете! Лжете!
Она кричала все громче, и Виктор не мог понять, почему. Тогда он решил ей объяснить.
— Я не лгу, мефрау. Они… — он показал на двух мальчиков, — …они тоже скоро умрут.
Этому она поверила, потому что следующим ее вопросом было: сколько им еще осталось жить.
— Несколько дней. Может, неделю.
— Это неправда, — закричала она. — Скажите, что это неправда!
Но это было правдой.
Женщина заплакала, а он смотрел на ее вздрагивающие плечи и недоумевал, почему она так плачет. Ведь она не была их матерью.
— Можно мне ненадолго остаться с ними наедине?
Доктор пожал плечами и кивнул. Затем он развернулся и вышел из комнаты. Он закрыл за собой дверь, но не запер ее на ключ. Впрочем, она бы не сильно переживала, если бы он это сделал. Возможно, она заслуживала побыть взаперти, в наказание за то, что все это время дети были брошены ею на произвол судьбы, хотя и такого наказания было бы мало.
Прикрыв глаза, она медленно сделала вдох и выдох. Женщина вдруг осознала, что кричала как одержимая в присутствии детей. Она должна извиниться. И за это тоже. Она должна попросить прощения за столько всего, что не знала, с чего начать.
Она снова открыла глаза. Ни на секунду не усомнилась, что все это не сон. Слишком уж сильный запах стоял в комнате. Она почувствовала его, когда доктор Хоппе только открыл дверь, а она еще стояла на пороге. Зловоние было настолько резким, что перехватывало дыхание. Почти осязаемое, густое зловоние.
Мальчики были одеты в рубашечки с коротким рукавом и сидели вдвоем на одной кровати. Той, что стояла посередине. На левой кровати кто-то спал, простыни были скомканы; с правой постель была снята, а в центре матраса было желтоватое пятно, расползавшееся к краям.
Она заставила себя посмотреть на мальчиков, и снова у нее возникла ассоциация, пришедшая ей в голову незадолго до этого, — папье-маше. Их головы были как будто из папье-маше. Только по ясному выражению глаз мальчиков можно было понять, что они живые. Она не узнавала себя в этом выражении глаз. Ни одной чертой лица они не были похожи на нее. Нос, рот, уши, подбородок, скулы — все было не таким, как она обычно видела в зеркале. Даже ее кожу, ее безупречную кожу, мальчики не унаследовали. Напротив. Это болезнь изувечила их. Иначе быть не могло.
Она должна была что-то сказать, подумала она. Мальчики будто оцепенели. Быть может, они ее боялись. Она сделала шаг вперед и сказала:
— Простите, что я так кричала только что.
Женщина несколько раз вдохнула, и ей в нос снова ударило ужасное зловоние. Она быстро оглянулась в поиске источника запаха. Ей бросилось в глаза, что стены были практически голые. Только кое-где еще оставались полоски и клочки обоев, в основном только нижний их слой, так что было видно, что обои просто срывали со стен, не отмачивая. На некоторых клочках обоев были видны черные закорючки и черточки, как будто там было что-то нарисовано или написано. Ей пришло в голову, что обои могли отстать от стен из-за сырости и плесени, но ни в одном углу не было темных пятен. Да и запах не был похож на запах плесени.
Она подошла к изголовью кровати, на которой сидели бок о бок мальчики, без каких-либо эмоций на лицах, как будто они были путешественниками, поджидающими автобус. Даже не принюхиваясь, она почувствовала зловоние, поднимавшееся, словно дым, от кровати, простыней, одеял и самих детей.
Женщина чувствовала, что ей нехорошо, и она может упасть в обморок, если не избавится от этой вони. При этом было ясно, что если она уйдет сейчас, то для нее все будет потеряно, все ее шансы что-то сделать для них, для себя, будут упущены раз и навсегда.
Она посмотрела на детей. На своих детей. И стала действовать быстро, задержав дыхание и не раздумывая. В два шага она была у кровати, рывком стянула одеяла и простыни, тяжелые и влажные. Дети были раздеты ниже пояса, их тела — худенькие, почти сплошь покрытые толстой коричневой коркой дерьма.
Она взяла на руки одного из мальчиков, совершенно не почувствовав его веса. Это также было шоком для нее, но не остановило. Ее уже ничто не могло остановить. Она подняла и второго мальчика, одной рукой, подхватив его под мышкой. Простыня приклеилась к нему и оторвалась с треском рвущейся ткани.
Тогда она выбежала из комнаты с детьми на руках. Она даже не посмотрела, где был доктор, да если бы он и стоял у нее на пути, она бы пробежала мимо без упреков и криков, потому что, открывая одну за другой двери в коридоре, она уже взяла всю вину на себя. Если бы она не отказалась от них, этого бы не случилось. Она была уверена в этом. Это была ее вина. Только ее вина.
В ванной комнате женщина сразу посадила детей в ванну. Она сняла с них рубашки, полностью открыла кран, так что вода полила из душа мощной струей. Подставив руку под поток воды, она медленно стала снова дышать. Невыносимая тяжесть незаметно овладела ею.
— Простите меня, простите меня, — повторяла она.
Только что вылупившиеся птенчики. Вот кого напомнили ей мальчики, пока женщина вытирала их. Не только потому, что они казались такими ранимыми, хрупкими, беспомощными, но и потому, что были розовыми и лысыми, со складками лишней кожи. И потому, что их круглые, выпученные глаза занимали все ввалившееся лицо. А их рты во время дыхания открывались и закрывались, как клювики. Дышали они жадно, как будто все это время сводили дыхание к минимуму из-за зловония.
Они не проявляли никаких эмоций, пока она их мыла. Они не плакали, не кричали, не вырывались. Но когда женщина их вытерла, они стали постепенно оживать. Они почти буквально вернулись к жизни. Осторожно, как будто это и правда были птенцы, вывалившиеся из гнезда, она вынула их из ванны и посадила на скамеечку, потому что они не могли сами стоять на ногах. Так же осторожно, кончиками пальцев, она промокнула хрупкие тельца мальчиков полотенцем. В каком бы месте она их ни коснулась, везде прощупывались косточки.
Несколько дней. Возможно, неделю.
Голос доктора все еще звучал у нее в голове.
— Все будет хорошо, — сказала она, как будто заклинание. — Все будет хорошо. Теперь я здесь. Я здесь.
Мальчики начали дышать, как только что приведенные в чувство утопающие.
Тогда один из них спросил:
— Ми-ха-ий-на-не-е-сах?
Его голос прозвучал, как раздавленное стекло.
— На небесах ли Михаил? — повторила она, чтобы потянуть время и придумать ответ. Знали ли дети, что их брат умер? Видели ли они, как он умирал? Или доктор Хоппе забрал его до того, как все закончилось?
Она решила сказать правду. Может, тогда им будет не так страшно умирать самим. Поэтому она добавила еще пару слов:
— Да, Михаил на небесах. Он ждет вас там.
Она не увидела в их глазах ни страха, ни печали. Мальчики лишь кивнули. Ей самой было сложнее справиться со своими эмоциями. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она спросила, как их зовут.
— Га-ври-ий.
— Ра-фа-ий.
Их имена показались ей странными, как и имя Михаил. Она бы никогда их так не назвала. Все эти годы она придумывала им имена и в конце концов остановилась на Клаусе, Томасе и Генрихе. Клаус, Томас и Генрих Фишеры. Ведь они носили бы ее фамилию.
— А я Ребекка, — сказала она. — Ребекка Фишер.
Она хотела добавить, что она их мать, но не стала этого делать, чтобы не слишком их шокировать. Она расскажет им об этом позже, когда они к ней немного привыкнут. Для начала нужно дать им понять, что она их не бросит на произвол судьбы. Как доктор. Как он мог? Как он мог?
Пока она искала в спальне чистые пижамы, ответ пришел сам собой. Он их не любил. Вот в чем дело. Он не любил их, потому что это были не его дети. Потому что это были ее дети. Поэтому он довел их до этого. Эта мысль еще больше укрепила в ней осознание того, что она не должна была их оставлять. Это была самая большая ошибка, которую она допустила в своей жизни, и ее уже нельзя было исправить. Единственное, что она еще могла сделать, это быть рядом с ними, теми двумя, которые остались. На то время, которое им было отпущено.
