Уильям Бойд - Нутро любого человека
Питера наша встреча — что? — потрясла, изумила, обрадовала? То, через что мне пришлось пройти, внушает ему нечто вроде благоговейного почтения. Его собственная война была лишена событий: дежурства в пожарной части, затем министерство информации и еще один роман — „Проступок“, — написанный на волне успеха „Вины“. „Ты должен все это использовать, — сказал он. — Это подарок небес. Деньги в банке“. Я подшутил над ним, сказав, что собираюсь написать воспоминания, озаглавив их: „От Нассау до Люцерны“, хотя, на самом деле, не испытываю в этом никакой потребности. Не будь у меня денег, дело другое, это я понимаю, но на следующий год или около того мне их более чем хватит. Я почти ничего не трачу, живу тихо, хоть и начал снова захаживать в пабы, которые стали теперь больше и народу в них поприбавилось.
Мама говорит, что ей причиняют постоянную боль варикозные вены. Энкарнасьон страдает от геморроя. Я отправляюсь к окулисту, чтобы выправить себе очки для чтения. Дом, полный радости и довольства.
С февраля 1944 года (мои последние дни с Фрейей) у меня не было никаких сексуальных контактов, никакой интимной близости. Лишь спорадические припадки онанизма и удостоверяют тот факт, что часть моего мозга, ведающая половым инстинктом, не отмерла навсегда. Что там называло практикой самоуничтожения хворое викторианское духовенство? Скорее уж помощь себе, самоподдержка, самоутешение. Аутоэротизм поддерживает в человеке душевное здравие. Стоит записать, это любопытно, — сейчас, когда я ублажаю себя, в голове моей мелькают образы не Фрейи (слишком мучительно и печально), но Кэтрин Аннасдоттир из конторы портье в отеле „Борг“ в Рейкьявике. Очевидно, во время немногих наших встреч мое сознание зарегистрировало нечто большее ее расторопности и готовности помочь. Занятно, как эти отпечатки пальцев, оставляемые чувственностью в нашем воображении, проявляются только долгое время спустя. Точно симпатические чернила, проступающие лишь при нагреве электрической лампочкой или пламенем свечи. Что именно в Кэтрин пролезло украдкой в мой сексуальный архив?
[Июль-август]
В „Георге“ с Макнисом и Джонни Столлибрассом из Би-би-си. Макнис наседает на меня, чтобы я написал радио-пьесу о месяцах, проведенных на вилле. Сделайте ее монологом, мифом, сновидением, говорит он, на радио можно все. И деньги хорошие: по его словам за одну радио-пьесу — при трех ее трансляциях — я получу столько же, сколько школьный учитель за год работы. Сам Макнис уезжает в Индию, давать репортажи о Разделе[154]. Завидую ему. Внезапное желание путешествий. Полногрудая девушка за стойкой бара в „Георге“. Блузка в обтяжечку сплющивает ее полные груди. Должно быть, во мне, наконец, начинают вскипать живительные соки.
Пятница, 10 октября
Обед у Бена. Нас было около дюжины человек, теснившихся в его столовой за двумя сдвинутыми столами. На стенах висят пять моих Миро. Смесь друзей, потенциальных покупателей, художников и членов семьи. Бен использует эти обеды как своего рода неофициальные частные показы, меняя картины на стенах в зависимости от того, кто к нему придет и насколько состоятельны эти люди. Приветствуя каждого из них, он говорит: „Не стесняйтесь. Если что-то понравится, так и скажите. Все, что на стенах, продается“.
Сандрин ни разу не поднялась со стула: всю еду приносит и уносит Бен, которому помогает в этих случаях Морис. Ему уже двадцать — красивый юноша, немного хмурый, задумчивый. Клотильда [Липинг — дочь Бена и Сандрин] отсутствует — она в школе-интернате. Я сидел рядом с Сандрин, и она указала мне на смуглого, с тонкими чертами лица, приятного с виду мужчину. И прошептала: „Бен считает его единственным настоящим талантом в английской живописи. Только его покупать и хочет“. Я спросил, как его зовут. Саутмэн[155], сказала она. Надо будет запомнить. Бен говорит, что надеется скоро продать Миро, — но не раньше, чем возвратится в Париж, — он запрашивает за эти картины огромные суммы. Они перебираются в Париж под конец года. Бен нашел для галереи новое помещение. „Американцы возвращаются, — говорит он. — Я намерен заработать для тебя кучу денег“.
[Декабрь]
Умер Болдуин[156]. Это навело меня на мысли о Герцоге и Герцогине — о том, как они его ненавидели. Я слег в сильном гриппе, который перешел в бронхит — кашляю, как морской лев, раздирая горло. Пока я лежу, дрожа, несмотря на то, что на меня с двух сторон смотрят полосковые радиаторы, меня посещают видения моей будущей жизни. Похоже, все сводится к тому, что „кто едет налегке, тот заезжает дальше“. Огромное желание по возможности освободиться от „вещей“, от имущества. Все это барахло, упакованное у меня по ящикам… Какое было бы блаженство — не думать больше о нем.
1948
[Январь]
Купил квартиру в Пимлико, в цокольном этаже. Тарпентин-лейн, 10Б. Спальня, гостиная, кухня и ванная комната. От парадной двери к квартире спускаются крутоватенькие ступеньки. Из расположенной в глубине ее спальни открывается вид на маленький сад, в который я доступа не имею. Окна гостиной выходят в глубокие оконные колодцы. Все домашнее оборудование пребывает, похоже, в полном порядке, в спальне и гостиной — новые газовые нагреватели. Я выкрасил стены белой клеевой краской, пол будет устлан гуммированной пробковой плиткой. Мебель мне требуется лишь самая необходимая: два кресла, кровать, тумбочка у кровати, длинный стол и кресло, чтобы работать. Все (почти) мои книги я продал „Гастонзу“, что на Странде, а картины спущу Бену.
Поразительно, не исключено, что я заразился на вилле у Люцернского озера определенной façon de vivre[157]. Более или менее. Увидим.
Среда, 11 февраля
Париж. Бен повел меня, как собственного гостя, на большой обед в дом человека по имени Торвальд Хьюго, это крупный коллекционер современного искусства. Там был Пикассо со своей новой музой Франсуазой [Гило]. Очень красивая девушка — не спорю, как и Дора [Маар] (та была больше в моем вкусе). Пикассо почти совсем облысел, волосы, уцелевшие по сторонам головы седы. Лицо в глубоких морщинах, воинственное. Он полон энергии и юмора: похоже, чем большее удовольствие он получает от себя самого, тем мрачнее и нервнее становится Франсуаза. О том, что мы уже встречались, он не помнит (да и с чего бы ему помнить), однако, когда Бен сказал, что я побывал в 1937-м в Мадриде, он крайне заинтересовался и обошел вокруг стола, чтобы присесть рядом со мной. Я сказал, что был там с Хемингуэем, которого Пикассо немного знает. После Освобождения он виделся с Хемингуэем в Париже и рассказал мне, как Хемингуэй хвастался, будто убил офицера СС. „Этот малый перебил кучу животных, — сказал он, — однако животные не отстреливаются“. Он хочет пригласить меня на обед, сказал Пикассо, там и поговорим поподробнее.
Бен считает, что продавать мои картины — сумасшествие. Я сказал: то, что я их продаю, не значит, что я не накуплю новых. Он даст мне настоящую цену. Новая галерея его расположена на рю дю Бак, однако по его разговорам у меня складывается впечатление, что он относится к Парижу исключительно как к трамплину, который забросит его в Нью-Йорк. Он собирается в следующем году снять там помещение для показа. Вот где настоящие деньги, говорит он. Там Бен и продаст моих Миро.
Возвращение к дням и ночам прогулок по моим любимым парижским quartiers[158] — я снова flâneur[159] и noctambule[160]. На поверхностный взгляд, Париж кажется не изменившимся, таким же прекрасным и захватывающим, каким был всегда, не затронутым тем, что происходило здесь во время войны. Однако существует нехватка продуктов да и под поверхностью струятся токи потемнее. Каждый, кто не принадлежит к коммунистам, похоже, питает перед ними ужас. Раздерганная, истерическая атмосфера.
Сидел в „Флори“, наблюдая за туристами, пришедшими, чтобы понаблюдать за Сартром (а тот сюда больше не ходит, и как раз потому, что здесь его ловят туристы), и вдруг в голове у меня мелькнула идея романа. Человек приходит к врачу и узнает, что жить ему осталось ровно неделю. Роман о последних семи днях оставшейся человеку жизни, о том, чем он занимается в эти дни: о попытке уложить в одну неделю все формы человеческого существования. Все, от оплодотворения женщины до совершения убийства… Надо подумать. Первый за сто лет трепет литературного возбуждения. В этом что-то сеть.
В „Пивном баре Липп“. Я, Бен, Сандрин, Морис, Пикассо, Франсуаза. Пикассо много говорит о Доре [Маар], что, по-видимому, Франсуазу ничуть не раздражает. Я спросил как Дора, Пикассо ответил, что она сходит с ума. Мы разговаривали о моих наездах в Испанию в пору Гражданской войны, и Пикассо чрезвычайно заинтересовал мой рассказ об истории с пулеметом, — настолько, что он попросил меня разыграть ее в лицах. И вы попали в бронированную машину? — спросил он. Да. Убили их? Сомневаюсь, сказал я. Но вы видели, как пули ударяют в машину? Вне всякого сомнения.
