Анатолий Рыбаков - Екатерина Воронина
«Первая погрузка в Казанском порту».
«Счастливого плавания!..»
Как и в прошлом году, навигацию открывала «Керчь». Сутырин – теперь первый штурман – приехал в порт, сказал Кате:
– Просила меня Дуся передать, да и сам хотел просить вас, Екатерина Ивановна, может, зайдете завтра вечером. Комнату я получил, хотим справить новоселье. Ермаковы будут да вот вы.
– Ладно, приду, – сказала Катя.
Хотя пришли только Ермаковы и Катя, Дуся была счастлива. У нее свой дом, семья, она принимает гостей.
Она часто выходила на кухню. Возвращалась, внимательно прислушивалась к разговорам за столом, но ни во что не вмешивалась. Катя подумала, что в этом доме будет порядок.
– Ну как, Дуся, – спросила она, – перебрались на второй курс?
– Завтра объявят, кто перешел, кто нет. Я так думаю, что перешла.
– Правильно, – сказала Соня. – Надо идти вперед. Николай, смотрите, уже техник-механизатор. А через четыре года и ты.
– И тебе не мешало бы, – заметила Дуся.
– Нет! У меня университет на дому. Буду растить ребят.
– Соне незачем, – сказал Сутырин, – у нее десятилетка за спиной. А вот Дуся – другое дело.
– Это ты только на первых порах, – засмеялась Соня. – А как пойдут пеленки да распашонки, другое заговоришь.
– Он не заговорит, – поглядывая на Сутырина, сказала Дуся.
– Не заговорю, – ответил Сутырин.
Он улыбнулся, но улыбка его была грустной.
– Скучает по сыну, – шепнула Дуся Кате.
Сутырин почувствовал, что говорят о нём, и вопросительно посмотрел на женщин. Дуся громко сказала:
– Сначала трудно было. И то надо знать и это. Особенно математика замучила. Никак не давалась. Меня преподаватель и вовсе хотел отчислить. Спасибо, директор не позволил.
– Да уж как этого Леднева из пароходства шарахнули… – начал Николай.
Соня сделала Николаю знак, и он умолк.
Сразу оживившись, Катя заставила Дусю и Николая пересказать ей, что было на курсах, – и как Леднев вел себя, и что он говорил, и что говорили другие о нем. Ее радовало каждое хорошее слово о Ледневе, она смеялась и переспрашивала: «Неужели он так сказал? Правда?»
Она смотрела на Дусю и на Сутырина. Сумели же они все простить друг другу. Почему же она не может сделать первого шага? Ей ли считаться с тем, кто к кому должен первый прийти? Может быть, именно сейчас она нужна ему, так же, как и он нужен ей? Она представила себе их встречу. Он, наверное, еще больше постарел, поседел, с него слетели лоск и сановитость.
Ей захотелось говорить, смеяться. Она выпила сначала со всеми, потом отдельно с Соней и отдельно с Дусей и опять со всеми.
Соня с доброй, понимающей улыбкой смотрела на Катю, обняла ее, прижалась щекой. Катя почувствовала на своем лице ее слезы.
– Расстроились бабы! – с грубоватым сочувствием заметил Николай. – Первое у них дело – слезы лить… И ты хорош, – обратился он к Сергею, – тоже расчувствовался!
– Ладно, Николай, – краснея и улыбаясь, ответил Сутырин, – человек плачет и от горя и от радости.
Стараясь отвлечь всех, Дуся сказала:
– Тюлю нигде не могу на занавески достать. В прошлое воскресенье такой хороший тюль продавали на Горшечной, да налетели спекулянты, расхватали все.
– А вы из ситца сделайте, – посоветовала Катя. – Я себе сделала, и очень хорошо.
– Диван еще нужен, – продолжала Дуся, – шкаф, буфет. Видела я, буфеты продают. Верх стеклянный, а низ закрытый. Он тебе и буфет, и книжный шкаф, и места не занимает. Приходится экономить. На пустом месте жизнь начинаем. Еще хорошо – соседи порядочные попались, ни в чем не отказывают. Да уж зазорно одалживаться, с каждой мелочью беспокоить.
– В семье самое главное дети, – говорила между тем Соня. – И заботы с ними и беспокойства, а нельзя без них. То грипп, то бронхит, то простудился, то ушибся. Вася вон соседского мальчика побил – опять неприятность. В кого он такой драчливый, не пойму.
– Смотреть за детьми надо и наказывать, – заметил Николай, – у тебя уговоры да разговоры, вот и распустились дети.
– Взял бы и наказал, – возразила Соня, – а то ведь он что, – она повернулась к Кате, – вот поверишь, Катюша, что ребята натворят, все мне выговаривает, а им ни слова. Я виновата, будто и соседского мальчика побила и двойку принесла. А им ни слова! Хочет перед детьми хорошим быть, вот и валит все на мать. Мать, мол, плохая, а я хороший.
* * *В двенадцатом часу Катя ушла от Дуси. Сутырин пошел проводить ее. На улице было по-весеннему тепло, оживленно. Кате не хотелось ехать в трамвае. Они шли по набережной пешком.
Сутырин шагал рядом с ней, неловко уступая дорогу встречным пешеходам.
– Ну как, Сергей Игнатьевич, – спросила Катя, – вы счастливы?
Он улыбнулся своей доброй улыбкой и ничего не ответил.
– Еще много трудного, – продолжала Катя. – Сын… Я не хочу осуждать Клару, но она человек ограниченный и жестокий, будет внушать ребенку про вас только плохое.
– Жалко мальчишку, – сказал Сутырин. – От всего этого дети страдают.
– Да. Но так получилось, и ничего теперь не поделаешь. Дуся – хорошая, умная женщина, и она вам поможет.
– Отдала бы его Клара, все было бы по-другому.
– Не отдаст.
– То-то и беда, – вздохнул Сутырин.
– Она все-таки мать, – сказала Катя.
Она остановилась у троллейбусной остановки.
– Ну что ж, желаю вам счастья, Сергей Игнатьевич, и вам, и Дусе, и вашему сыну.
* * *Катя была уверена, что Леднев придет на открытие навигации.
Но Леднев не пришел.
Утром началось торжество. Отец, как и в прошлом году, отдавал рапорт. Теперь его принимал начальник пароходства Микулин.
Вслед за «Керчью» к причалам подошли «Татария» и «Киев». Навигация открылась.
К вечеру люки на «Керчи» были задраены. Шла погрузка автомашин. Поднятые кранами, они повисали в воздухе и плыли через участок, растопырив во все стороны колеса. Еще не совсем стемнело, но на теплоходе и на берегу зажгли огни. Все сразу окрасилось в мягкий, предвечерний свет, особенно ощутимый на реке с ее туманом и дальними звуками.
Причал наполнился людьми, пришедшими к отвалу теплохода.
Установили и укрепили последний автомобиль. Матросы убирали палубу. Радист включил радиолу, и звуки маршей поплыли над рекой.
Сутырин проходил то на теплоход, то в контору, торопясь закончить оформление документов. Мешая ему и следя за каждым его движением, у самого трапа стояла Дуся в низко опущенной на лоб, почти до самых глаз, черной косынке. Тут же, улыбаясь и ни во что не вмешиваясь, стояла Соня. На причале царило характерное для отвала оживление.
Наступил вечер. Яркие огни на противоположном берегу отражались и дрожали в воде.
