Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Он сидит и не видит дерьма, но прекрасно знает, что это черная жижа (черная от переваренной крови, говорит он себе) с вкраплениями чего-то похожего на кровяные сгустки. Оливеро не знает, сколько времени проходит. Он не знает, который час и где он находится. Вдруг, словно вернувшись из мимолетного путешествия, он замечает, что Элиса и Полковник молчат, они перестали спорить, и все теперь смотрят только на него. В глазах, уставленных на него, сдержанный ужас. Мамина и Андреа рядом с ним. Хуан Милагро поднимает его. Оливеро чувствует, что его поднимают под мышки, как будто его тело ничего не весит. Он осознает, что Хуан Милагро тащит его, выносит его из кухни. И знает также, что оставляет за собой след из дерьма.
— Этот след, эта вонь, эта ниточка из дерьма, которую я оставляю за собой, — продолжает говорить он, — это доказательство моего существования, это лучшее свидетельство того, что я был на этой кухне и в этом мире, и доказательство того, что сейчас меня несут в туалет, в замечательное место, где дерьмо не является отвратительным и гротескным событием, потому что кухня… кухня — это не лучшее место, чтобы обделаться.
Да какая разница. Его сейчас ничего не волнует. Всегда наступает момент, когда заканчиваются тщеславие, апломб и гордыня. Всегда наступает момент, когда ты обделываешься у всех на виду, и притворство заканчивается.
— Да, я обделался, — признает Оливеро и улыбается, — я обделался сам и обделал кухню, какой кошмар и какая вонь.
И он улыбается, невесомый в руках могучего мулата по имени Хуан Милагро.
И он ощущает себя не только невесомым, сжавшимся на руках, как ребенок, он ощущает, что, к счастью, боль уходит из тела. Боль, слава богу, исчезла. Как будто вышла вместе с переваренной кровью и дерьмом.
ВЬЮРКИ
Хромая, стуча об пол мангровой палкой, подняв на лоб впервые, во всяком случае в этой книге, черную пиратскую повязку, которая скрывает пустое веко, если можно назвать веком лоскут темной иссохшей кожи, плохо прикрывающий страшную глазницу, Полковник вошел в «птичью» комнату, бывшую некогда театром «Олимпия». Птицы, которые, казалось, знали старика и никогда не пугались его прихода, в этот раз переполошились.
Сгорбившись, тяжело дыша и чувствуя себя столетним стариком, как никогда немощным, Полковник остановился на мгновение перед закрытым на засов окном. Он сказал себе, что Оливеро прав: ему хотелось бы открыть окно и обнаружить за ним рассеянный свет зимнего утра, и ледяной ветер, и умиротворяющий вид заснеженных гор и густого леса с елками, соснами и березами, и вдалеке коттедж с белым столбом дыма, выходящим из трубы, потому что всякий коттедж должен иметь камин. В общем, любой вид, лишь бы не это кошмарное море. Это гнусное море, которое все разъедает, портит не только металл и дерево, но и чувства, ощущения, воспоминания, желания, боль и душу. Эти вечные море и жара превращали в ржавчину доброту и терпимость, делали прекрасное ужасным, сводили на нет любое проявление силы или величия.
Полковник открыл дверцы клеток. Он оставил их приоткрытыми, лишь накинув крючок. Птицы не только не вылетели, они испуганно захлопали крыльями и забились по углам.
— В чем дело? — спросил он своим мощным басом. — Вы так привыкли сидеть взаперти, что не хотите вылетать? Вы тоже поняли, что свобода — это всего лишь еще одна тюрьма? — Он насыпал канареечного семени на старый проекционный стол. — Ну же! — закричал он. — Идите есть, вперед!
Птицы слегка успокоились, но, не осмеливаясь вылететь из клеток, так и сидели забившись по углам. Полковник, просовывая в дверцы свою громадную руку, по одному достал почти две с половиной сотни вьюрков.
Лишь когда Полковник разжимал ладонь, птицы догадывались, что могут летать свободно.
И вот двести сорок один вьюрок (если верить никем не проверенной цифре) неистово закружился вокруг Полковника, который, удостоверившись в том, что дверь плотно закрыта, направился к окну и снял перекладину засова. Ветер был такой силы, что Полковнику показалось, что несколько здоровых мужчин давили на створки окна снаружи. Достаточно было снять засов, чтобы они распахнулись. Водяной вихрь ворвался в комнату с грохотом, похожим на крик, крик радости. Он раскачал и сорвал клетки, смешал птиц в воздухе, сломив волю их крыльев, превратив их в фигурки из намокшей бумаги. Самого Полковника ветер, отобрав мангровую палку, отбросил к противоположной стене. Дождь промочил его с ног до головы. Несколько птиц ударились о его грудь и в лицо. Полковник не понял, были ли это уже мертвые птицы или они умерли от удара об него.
Встревоженные грохотом, обитатели дома бросились наверх.
И снова только Хуан Милагро смог открыть дверь. И он же с помощью Немого Болтуна сумел закрыть окно на засов, несмотря на шквальные порывы ветра, если еще не ураганного, то очень на него похожего.
Доски пола и стен были черными от воды.
Элиса увидела, что отец, промокший насквозь, сидит на полу. Полковник протянул дочери руку. Вместо того чтобы помочь ему подняться, она села рядом среди разломанных клеток и мертвых птиц. Она обняла отца. Почувствовала удары его старого сердца и подумала, что отцовское сердце уже не сердце, а что-то лишенное жизни, как мертвая птица. Он накрыл рукой голову дочери.
— Ты так обнимала меня, когда была маленькой, лет пяти-шести, и плакала каждую ночь оттого, что боялась темноты и того, что прячется в темноте, как ты говорила.
— Ты помнишь? — спросила она.
И не призналась ему, что до сих пор думает, что в темноте прячется слишком много странного и необъяснимого и оно до сих пор внушает ей ужас.
ОБЕЩАНИЕ
Когда Хуан Милагро вышел из бывшего театра «Олимпия», то есть из «птичьей» комнаты, может быть, он вошел в комнату Валерии? И возможно, она лежала на полу рядом с кроватью с закрытыми глазами и руками, сложенными на книге, на том же самом томике «Мудрой крови»?
Валерия ждала Хуана Милагро. И поэтому пела. Своим нежным, слегка хриплым голосом, подражая голосу солиста «Procol Harum», она пела одну из своих любимых песен, которая всегда помогала ей, если она чувствовала грусть или страх, «A Whiter Shade of Pale»[156]. И поэтому она с таким благоговением обнимала книгу.
Яфет сбежал, потому что он был создан для побега. На самом деле он никогда не был рядом с ними. А если и был, то всем своим видом показывал, что это ненадолго. Все в нем грозило исчезновением. И теперь была ее, Валерии, очередь. Она тоже исчезнет. На острове все и всегда было отмечено печатью недолговечности. Что ж, нужно смириться с недолговечностью.
Вполне возможно, что одна из кошек Андреа устроилась у нее на коленях. И она, не верившая ни в Бога, ни в приметы и ненавидевшая котов, в этот раз истолковала появление кошки как знак и не согнала ее.
Итак, предположим, что дверь открылась и снова закрылась. И предположим, Валерия даже не подумала посмотреть, кто это.
Это было лишним: она ждала его.
Она знала шаги Хуана Милагро, как знала шаги всех персонажей, населяющих этот дом и бродящих по страницам книги (книги, которую она напишет). Поэтому она прекрасно различала твердые и властные шаги, которыми Хуан Милагро ходил по дому, его манеру открывать и закрывать двери (даже когда он делал это со всей возможной осторожностью), прикасаться к предметам так, как будто все они ему принадлежали или, в конце концов, будут когда-нибудь принадлежать. Полная противоположность Яфету. Невозможно быть более непохожими, чем Яфет и Хуан Милагро. Не только потому, что один был блондином, а другой мулатом, потому что в жилах одного бежала кровь с севера, из Массачусетса, а в жилах другого — с юго-востока, из Гвинейского залива. Нет, это не было связано с цветом кожи. Или, во всяком случае, лишь начиналось с различия в цвете кожи, чтобы затем уйти очень далеко от данного обстоятельства. Яфет символизировал отсутствие. Хуан Милагро — присутствие. Если Яфет избегал взглядов и виртуозно владел умением исчезать, испаряться, превращаться в дым, Хуан Милагро умел делаться осязаемым, быть рядом, достигать такой материальности, которая одновременно была привлекательной и вызывающей. С кожей такого цвета, как у него, и его гигантским ростом он не мог не быть надежным, вопиюще присутствующим, властным, даже не желая того. Мягкий и нежный, он был телесным и дерзким, несмотря на всю свою мягкость и нежность. Каждое его действие было весомым и значительным. Никогда, даже во сне, он не мог обрести и не собирался обретать призрачную легкость, воздушность, к которой так стремился Яфет. И еще, как и следовало ожидать, каждому из них был присущ свой запах. Как и у Яфета, у Хуана Милагро был свой, особенный запах. Пот мулата пах лесом. Хуан Милагро пах так, как в воображении Валерии пах лес. Когда Хуан Милагро приближался, Валерия, как по волшебству, перемещалась от моря в лес. Если он был рядом, как сейчас, девушка ощущала не морской бриз, а полевой ветерок, пахший влажной древней землей, ветер, бродивший в кронах пальм, среди стволов марабу, в мангровых зарослях, в траве и деревьях.
