Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2009)
То, что первым произведением новой украинской литературы стала поэма-бурлеск, поэма-травестия, превратившая вергилиевских героев в запорожских козаков, – по определению Грабовича, породило импринтинг: «Энеида» на десятилетия вперед определила выбор интонации и словаря, а значит – и восприятия всего украинского. Было ли это сознательным или бессознательным отталкиванием от имперского литературного канона (как полагает тот же Грабович)? Сомневаюсь; если отдаленные последствия были именно такими, то ближайшие – прямо противоположными. Язык оказался неразрывно связан с низкими жанрами и – поскольку литература существовала почти исключительно в имперском поле – отождествился с низким стилем «общерусского» языка. Появление серьезных текстов на какое-то время оказалось просто невозможным, и литература, по убийственному определению Дмитрия Чижевского, стала неполной : многие жанры, стили, формы оказались для нее закрыты надолго – слава богу, что не навсегда.
Не в том беда, что на столетия вперед «москали» уверовали, будто украинский язык смешон по природе своей («москали», не русские): вы помните – «грае, грае, воропае» в «Рудине». Как смешно!.. Да и по сей день можно встретить подобные вышучивания. Но беда не в этом: худо, что импринтинг «котляревщины» не вполне преодолен и сегодня. Слишком сильна оказалась чудовищная по силе своей инерция языка. Сама интонация беседы запросто, само использование просторечия или разговорных форм там, где их вполне можно избежать, стилистические диссонансы, не вполне осознаваемые авторами, – всякий раз, когда кажется, что литературный язык это преодолел, все начинается сначала.
Нагляднее всего это заметно на примере украинских переводов и перепевов начала XIX века, а также нехудожественной прозы, которая вся, по крайней мере до Пантелеймона Кулиша, то есть до 1840-х годов, создается в сказовой форме – от лица очередного пасичника: он не обязательно присутствует в тексте, но очевидно, что это голос не образованного дворянина или разночинца, а деревенского деда. Писатель вынужден говорить не вполне чужим, но уж точно не своим голосом.
Показателен случай Шевченко. Вся его русская проза (включая дневник) – насквозь цитатна: тщательно воспроизводятся интонации и конструкции неродного языка. Но украинская проза – и в письмах, и в предисловиях с послесловиями – цитатна не менее: все та же разговорная интонация с уклоном в шутовство. Шевченко прячется за иронией, потому что в обоих языках не находит адекватных средств выражения: они доступны для него только в украинской поэзии.
Отказ (хотя бы частичный) от «котляревщины», та стилистическая революция, которую романтики осуществили в 1820 – 1830-е годы, – одно из важнейших событий в истории украинской литературы. Пожалуй, не менее важное, чем появление самой «Энеиды». Молодой Шевченко, «вербовавший» себе предшественников где только мог, написал восторженную хвалу покойному Котляревскому; девять лет спустя, в 1847-м, он уже называет бурлескную поэму «хиханьками на московский лад» («сміховина на московський шталт»). Мы должны понять, что Шевченко был искренен – и прав! – в обоих случаях.
Еще в конце 1820-х Гулак-Артемовский объяснял Квитке-Основьяненко, что «язык неудобен и вовсе не способен» к тому, чтобы написать на нем «что-нибудь серьезное, трогательное», – а все усилия Квитки доказать, что «от малороссийского языка можно растрогаться», привели только к появлению ультрасентиментальной повести «Маруся», все достоинства которой только в этих усилиях и заключаются.
Обратимся к украинским переводам: Дмитрий Чижевский, весьма недоброжелательно относившийся к тому, что он называл украинским классицизмом [19] , приводит два примера из Гулак-Артемовского: его версии «Рыбака» Гёте и оды Горация (II: 3).
Вона ж морга, вона й співа...
Гульк!.. приснули на синім морі скалки!..
Рибалка хлюп!.. за ним шубовсть вона!..
І більш ніде не бачили рибалки...
Круги от этого «хлюпа» пошли на полторы сотни лет – вплоть до позднесоветских текстов, что свидетельствует о непрерывности традиции, которую неплохо было бы и прервать.
А вот во что превратился Гораций («Хранить старайся духа спокойствие / Во дни напасти; в дни же счастливые / Не опьяняйся ликованьем, / Смерти подвластный, как все мы, Деллий»):
Пархоме, в щасті не брикай!
В нудьзі притьмом не лізь до неба!
людей питай, свій розум май!
як не мудруй, а вмерти треба!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ори і засівай лани,
коси широкі перелоги
і грошики за баштани
лупи – та все одкинеш ноги!
Травестия травестией, но «котляревщина» пробиралась и в сочинения, ей всецело чуждые. В 1831 – 1836 годах Гребёнка напечатал «вольный перевод на Малороссийский язык» поэмы Пушкина «Полтава»: шаг важный, призванный доказать эстетическую полноценность украинского языка. Переводчик прекрасно это осознавал; а Квитка так даже и плакал, читая.
Багатий дуже Кочубей:
Його ланам конця немає,
Його отара скрізь гуляє
В зеленім лузі без людей;
А луг аж стогне під волами...
Каким бы ни было качество стихов, – но очевидно, что цель и стратегия тут совсем иные, чем у Гулак-Артемовского. Перевод здесь осуществляется не с языка на язык, но с поэтики (авторской) на поэтику (условно народную). Поэтому «Тиха украинская ночь...» превращается в следующие строки:
Давно вже сонечко зайшло
За гору, ген по той бік річки;
Ущухнув гомін, дав бог нічку,
Надворі тихо все було.
И все, а больше и не надо. Картина не столь яркая, как у Шевченко («Реве та стогне Дніпр широкий...» – 1837 год), но очевидно, что именно такие тексты и торили путь «Кобзарю».
Однако Гребёнка не смог уйти от готовых блоков, которые ему предлагала «котляревщина». Узнаваемые ситуации требуют узнаваемого воплощения. Поэтому вместо «Бесстыдный! старец нечестивый! / Возможно ль?... нет, пока мы живы...» –
Бридкий, мерзенний, глянь, поганець!
Чи можна? ні, паскудний ланець!..
Это, с одной стороны, вероятно, ближе к тому, что могла сказать историческая Кочубеиха, а с другой – прямая отсылка к «Энеиде», едва не цитата.
Это – тупик.
Но практически одновременно создавались совершенно иные тексты, в большей или меньшей степени свободные от «простонародного» (читай: вульгарного) уклона. В 1829 году (еще до «Полтавы» Гребёнки) Левко Боровиковский напечатал балладу «Маруся» –украинский вариант «Светланы» Жуковского. Выдержанные в совершенно не-котляревском духе стихи писали Амвросий Могила и Иеремия Галка (А. Метлинский и Н. Костомаров). Наконец, Шевченко четко разделил два стилистических плана: к «котляревщине» он прибегал исключительно в сатирических целях – то есть переводил ее из имперского поля в антиимперское.
«Котляревщина», видимо, составляла (и составляет) неизбежный этап, который украинская литература проходит на исторических переломах. «Энеида» стала принципиально важным текстом не потому, что была первой – да она и не была: еще до Котляревского травестийное переложение «Буколик» (под заглавием «Диалог, или Разговор пастырей») выполнил Афанасий Лобысевич. А два века спустя предельно сниженная карнавальная форма потребовалась культовому андерграундному автору Лесю Подервьянскому, чтобы покончить с советско-имперским наследием. Однако и русско-украинский словарь, приложенный к поэме Котляревского, и матерная игра с культурными стереотипами у Подервьянского свидетельствуют, что «прошлое не умерло; оно даже не прошло», как говорил фолкнеровский герой. «Котляревщина» – первый шаг, за которым должно было последовать (и последовало) свободное творчество без всякой оглядки: неудивительно, что оно оказалось связано с бурной деятельностью фольклористов и этнографов, развернувшейся в Харькове в первые десятилетия XIX века. (Достаточно назвать имя Измаила Срезневского, который прославился не только научными трудами, но и фальсификациями народных дум, в традиции Оссиана.)
Гоголь избежал стилевой ловушки «котляревщины»: на рубеже 1820 – 1830-х годов русская литература предлагала больший набор моделей, с которыми мог играть молодой автор. Два полюса – дьяк Фома Григорьевич и «гороховый паныч», а между ними расположились все прочие рассказчики. Довольно быстро Гоголь создал свои маски и свои модели, которым усердно подражали новые эпигоны.
