Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2009)
Мифическое прошлое – при полном отсутствии будущего.
В самом деле, а что оставалось? Ностальгические воспоминания? Любовно-ироническое изображение быта , который уже становился былым (как в «Энеиде» Котляревского)? При том, что «История Русов» оказала огромное влияние на украинский романтизм и национальное движение 1830 – 1860-х годов, до начала 1820-х она не была известна практически никому, а широкое распространение началось примерно с 1828-го. Дмитрий Бантыш-Каменский, выпуская «Историю Малой России» (1822), о ней не подозревал, зато в переиздании 1830 года дал около девяноста ссылок на труд, приписывавшийся тогда Григорию Конисскому. Гоголь, выходец из самой что ни на есть типичной дворянской семьи средней руки, – Гоголь, собиравший в «Книгу всякой всячины» самые разнообразные этнографические подробности, – Гоголь ровным счетом ничего не знал об «Истории Русов» по крайней мере до 1833 года. Прямое влияние заметно только в «Тарасе Бульбе», причем во второй редакции – еще более сильное: к началу 1840-х годов реальная история интересовала Гоголя еще меньше, чем прежде, отсюда и опора на самую известную мифологизацию козацких времен. В повести «Близнецы» Шевченко описывает, как достойный старик, помнящий о козацких предках, читает и перечитывает «Историю Русов»: это вполне может быть зарисовкой с натуры, но уж никак не типичной картиной.
Погружению в миргородскую лужу противостояли исторические труды энтузиастов и быт «культурных гнезд», из которых назову только Кибинцы – «Афины времен Гоголева отца», по определению Пантелеймона Кулиша. Имение принадлежало Дмитрию Трощинскому, государственному деятелю, широкой души человеку: он собрал большую библиотеку, устроил театр, объединил любителей украинской старины; с посвящениями Трощинскому вышли и «Записки о Малороссии» Якова Маркевича, и «Малороссийские песни» Цертелева. Трощинский плакал, слушаю песню о судьбе Украины «Ой, горе тій чайці, чаєчці небозі, / Що вивела чаєняток при битій дорозі» (авторство приписывается Мазепе, чьим родичем был вельможа); он держал шутов и с гостями вел себя едва ли не по-троекуровски.
В некотором смысле Гоголь там и остался – в Кибинцах, а точнее – в украинском XVIII веке: много и хорошо написано о том, что он перенес на русскую почву наследие украинской барочной культуры; о его самоощущении «служилого» человека, для которого Слово – часть государственного Дела. И уж конечно для Гоголя, чей отец был одним из устроителей театра в Кибинцах, литература всегда оставалась явлением «спонсируемым», требующим высочайшего внимания, оценки и оплаты.
Между тем украинская литература хоть и не обходилась без помощи меценатов, но все же развивалась по своим законам – то есть непредсказуемо. Неудивительно, что под конец жизни Гоголь был так недоволен тем, к чему она пришла, – иначе говоря, поэзией Шевченко. Расхождения между классиками были не только идеологическими и не только эстетическими. Гоголь завершил целую эпоху украинского... нет, малороссийского самосознания: каково ему было принять новое время, отрицавшее едва ли не все, чему он посвятил свою жизнь? И принять невозможно, а уж «понять» – об этом и речи не было.
В гоголевскую эпоху вопрос «украинский писатель или русский» вовсе не имел смысла. Смирнова-Россет принялась донимать Гоголя расспросами, какая же у него душа, только в 1840-е годы, когда писатель стал претендовать на охват и описание «всей Руси»... но «всей Руси» – как самоочевидной целостности – уже не было. «Кобзарь» да и вся литература украинского романтизма – тому свидетельство.
Сейчас это может показаться парадоксом, но для читателей, писателей и критиков рубежа XVIII- XIX веков ничего странного не было в том, что русско- и украиноязычные тексты малороссийских писателей вовсе не относились к двум литературам. Котляревский и Нарежный, Гулак-Артемовский и Сомов представляли малороссийскую литературу в пределах общерусской . Григорий Грабович, наиболее глубокий из исследователей вопроса [14] , обращает внимание на второстепенную, казалось бы, деталь: «Энеида» Котляревского и гоголевские «Вечера...» сопровождались краткими украинско-русскими словариками. Такие же словари, добавлю я, печатались и в книгах харьковских романтиков, предназначенных, казалось бы, для внутренней циркуляции. Что это означает? Прежде всего то, что вся украинская литература, до 1830-х годов включительно, работала на экспорт . На того самого пресловутого «общеруса», который, разумеется, не знаком с нюансами южного «диалекта».
Только в этих – специфических и кратковременных – условиях была возможна, к примеру, публикация украинских стихов Петра Гулак-Артемовского в «Вестнике Европы». Читались они примерно так, как сегодня – исторические романы Алексея Иванова: незнакомых слов много, но кому они мешают? Вот и Николай Надеждин в рецензии на первую книжку «Диканьки» похвалил Рудого Панька за то, что малорусских слов меньше, чем у Основьяненко (так гораздо понятнее!), но больше, чем у Нарежного (прекрасно передан местный колорит!) [15] : мысль о том, что Основьяненко и Нарежный писали, вообще-то, на разных языках, даже не возникала.
Вернее, возникла, но только у одного из критиков «Диканьки» – Алексея Стороженко, чье мнение я уже приводил. Он если не первым, то одним из первых настойчиво утверждал, что книги, написанные на русском языке, к украинской литературе не принадлежат: «...пародия Энеиды, перелицеванной почтенным г. Котляревским, как торжество Малороссийского слова, написана природным Малороссийским наречием; а гг. Загоскин, Погодин, Сомов и сам Рудый-Панько пишут по-Русски; следовательно, сии Писатели никак не подлежат одной категории...» [16]
Вот это и есть точка расхождения культур, вряд ли тогда кем-либо замеченная. Но уже шесть лет спустя Даль будет переводить повести Основьяненко на русский, сетуя, что может предложить только «тень подлинника», а Белинский недоумевал, почему автор «Маруси» вообще пишет по-малоросийски: «Ведь Гоголь умеет же рисовать нам малороссиян русским языком?» [17] Лютая ненависть русского гегельянца к украинской литературе и невежественно-высокомерное презрение к украинскому языку – лучшее доказательство того, что и язык этот, и литература действительно существуют.
Но это – конец 1830-х годов. Тридцатью годами ранее, ко времени дебюта Котляревского, отношения между украинским и русским языками были совсем иными.
Вновь вернемся к «Письмам из Малороссии» Левшина. Вот что почтенный путешественник писал о языке туземцев (цитата обширная, однако необходимая):
«Он происходит от древнего Славянского, но смешан с Немецкими, Латинскими и Польскими, перековерканными словами; от чего делается почти не понятным Великороссиянину. По множеству иностранных выражений и особенных оборотов составляет самое отдаленнейшее наречие языка Российского.
Он хотя и не имеет правил, однако ж немногие ученые Малороссияне употребляют его в сочинениях. Перелицованная Энеида, – прекраснейшее в своем роде произведение, служит тому доказательством.
При всем том, до сего времени он составляет язык народа. Но ежели гении здешней стороны обратят на него внимание свое и образуют оный, ограничив положительными правилами грамматики; тогда Малороссияне в славе ученых произведений своих, может быть, будут состязаться с просвещеннейшими народами Европы [18] .
Тщетна надежда сия; ибо нет побудительных причин и самая малая возможность к составлению языка из наречия, оставленного почти всеми образованными коренными жителями здешней стороны».
С конца XVIII и до середины XIX века решались две взаимосвязанные задачи: создание литературного украинского языка и определение сферы его функционирования. И на какой основе его создавать? Вариантов было только два, и оба оказались испробованы. С одной стороны – славянский язык Сковороды (собственно, суржик Слобожанщины, но не стихийный, а составленный сознательно) и этнически окрашенный русский язык Гоголя. С другой – юго-восточный диалект украинского языка у Котляревского, харьковских романтиков, Шевченко. (Ситуацию на Западной Украине я не рассматриваю.)
То, что первым произведением новой украинской литературы стала поэма-бурлеск, поэма-травестия, превратившая вергилиевских героев в запорожских козаков, – по определению Грабовича, породило импринтинг: «Энеида» на десятилетия вперед определила выбор интонации и словаря, а значит – и восприятия всего украинского. Было ли это сознательным или бессознательным отталкиванием от имперского литературного канона (как полагает тот же Грабович)? Сомневаюсь; если отдаленные последствия были именно такими, то ближайшие – прямо противоположными. Язык оказался неразрывно связан с низкими жанрами и – поскольку литература существовала почти исключительно в имперском поле – отождествился с низким стилем «общерусского» языка. Появление серьезных текстов на какое-то время оказалось просто невозможным, и литература, по убийственному определению Дмитрия Чижевского, стала неполной : многие жанры, стили, формы оказались для нее закрыты надолго – слава богу, что не навсегда.
