Айрис Мердок - Ученик философа
Будь он и вправду «бедным стариком», она все равно любила бы его, но по-другому. А так ее любовь была приправлена страхом и восхищением. Перл и Хэтти не читали ничего из трудов философа, но точно знали, что он «очень-очень выдающийся». На самом деле Перл однажды взяла в библиотеке одну его книгу, но ничего в ней не поняла и торопливо отнесла обратно, боясь, что он внезапно явится и застанет ее за этим чтением; она знала, что он будет очень недоволен. Кроме того, она хотела скрыть от Хэтти свою одержимость Розановым, и пока что ей это удавалось. Ей было «не по чину» любить Джона Роберта. А пока что он разгуливал в ее мечтах, окруженный радостью и страхом, смутным предвестником которых была история со шляпой. Перл должна была все делать правильно, идеально, безошибочно. А самое главное, она не должна допустить, чтобы ее раскрыли. Ей не приходило в голову утешаться, рассматривая себя в героическом свете: в ее положении не было выбора, и ее действия были единственно возможными. Она жила в любви настолько неуместной, настолько безнадежной, что иногда чувствовала себя почти вправе наслаждаться этой ситуацией. Любовь, даже безнадежная, была радостной энергией. Читая письма Джона Роберта, Перл заливалась румянцем под смуглотой. Перед его приходом она воображала этот приход сотни раз. Когда он приходил, она краснела, чуть не падала в обморок, но была все также невидима и расторопна. Стоя навытяжку в ожидании приказов, она жаждала поймать его руку и осыпать ее поцелуями. Она обожала его приказы. Это единственное, что он ей давал, и этого хватало с избытком. Она трепетала, а он смотрел сквозь нее рассеянным, далеким взглядом.
«Надо бросать, — думала Перл, стоя на зеленой замшелой тропе и глядя сквозь деревья, как апрельское солнце играет на газоне. — Надо их обоих бросать. Оторваться, отсечь, стать другим человеком».
Quelconque une solitude
Sans le cygne ni le quai
Mire sa désuétude
Au regard que j'abdiquai.
Ici de la gloriole
Haute à ne la pas toucher
Dont main ciel se bariole
Avec les ors de coucher
Mais langoureusement longe
Comme de blanc linge ôté
Tel fugace oiseau si plonge
Exultatrice à côté.
Dans l'onde toi devenue
Та jubilation nue[90].
— К чему относится longe? — вопросил отец Бернард. Он уже и сам успел запутаться.
Хэтти предположила, что к solitude. Это не приходило в голову отцу Бернарду.
— Разве не к oiseau? — спросил он.
— Может быть, и к oiseau, — вежливо ответила Хэтти.
Он с интересом и даже с некоторым трепетом ждал встречи с мисс Мейнелл и возможности понять, что она из себя представляет, — поскольку именно так воспринял неясную идею Джона Роберта. Он решил: «Этот великий человек не знает девушку, понятия не имеет, что с ней делать. Он не может вечно прятать ее в пансионе, ему надо на что-то решиться, но он не знает как. Ну хорошо, я на нее хотя бы взгляну. Но я ему прямо скажу о его обязанностях! Я не собираюсь вешать ее себе на шею!»
Свыкнувшись с идеей, что он должен «проэкзаменовать» мисс Мейнелл, отец Бернард не знал, что делать дальше. Он решил быть откровенным, объяснить, что он ни в каком смысле не «репетитор», а просто хочет поговорить с ней, если получится, о предметах, которыми она интересовалась в школе, проверить ее знания в дружеской беседе, чтобы потом представить содержательный отчет ее дедушке.
— Только не о математике, — добавил он, смеясь, так как в этой науке был полнейшим тупицей.
Мисс Мейнелл, не признав себя тупицей, согласилась, однако, что на эту тему можно не беседовать. Ей было не по себе от визита священника, и, когда гости ушли, она пригласила его в гостиную. Горничная, девушка с интересным профилем, заглянула спросить, не желают ли они кофе, и они сказали, что нет. Когда отец Бернард объяснил свой план, мисс Мейнелл притихла и приняла деловой вид. Отец Бернард и без этого был удивлен. Он ожидал увидеть крупную, шумную, «великовозрастную» девицу, занимающую слишком много места, но эта маленькая, тихая девушка была одновременно и более похожей на ребенка, и более собранной, чем американский подросток в его представлении.
Сначала он попросил ее составить изложение передовицы «Таймс» — газету и несколько книг он принес с собой. Девушка неплохо справилась с заданием, объяснив, что в школе они часто писали изложения. Затем он спросил, знает ли она иностранные языки, и, когда она упомянула немецкий, спросил, может ли она на нем говорить. Хэтти разразилась очередью фраз на хорошем немецком, из которой он понял далеко не все. Отец Бернард поспешно оставил немецкий и спросил об итальянском. Оказалось, мисс Мейнелл немного знает и итальянский. Утром, выходя из дома, отец Бернард в спешке прихватил с собой томик Данте и, уже наученный опытом, предусмотрительно выбрал хорошо знакомый пассаж в третьей песне «Ада». «Per me si va nella città dolente, per me si va nell'eterno dolore, per me si va tra la perduta gente…»[91] Лишь открыв книгу, он понял с необычным замиранием сердца, даже с каким-то испугом, что выбранный отрывок содержит ужасные слова, которые произнес Джон Роберт, вынося приговор Джорджу Маккефри: теперь священник понял, сколь этот приговор всеобъемлющ и окончателен, и с новой ясностью осознал то, что понял уже в тот момент, — что должен был немедленно опротестовать его. Он попросил Хэтти прочесть вслух первые пятьдесят стихов этой песни по-итальянски, что она и проделала охотно и с выражением, явно понимая прочитанное. Затем она принялась переводить, порой запинаясь, но без ошибок. Данте и Вергилий вошли во врата ада, но еще не достигли Ахерона. На этой ничьей земле, отвергнутой и адом, и небом, Данте впервые видит мучимых людей и, как положено, приходит в ужас. (Ему суждено было увидеть и худшие зрелища. Привык ли он к ним?) «Кто эти люди, терзаемые такой болью?» Вергилий отвечает: «Таков печальный удел тех, кто прожил жизнь, не заслужив ни славы, ни позора. С ними также низкие ангелы, что не восстали против Бога и не выступили на Его стороне, но стояли только сами за себя», — «Учитель, почему они так страдают и жалуются?» — «Смерть им не суждена, а эта жизнь в слепоте столь невыносима, что они завидуют любой другой участи. И справедливость, и милосердие их презирают. Non ragioniam di lor, ma guarda e passa[92]. He будем говорить о них; взгляни и пройди мимо». Как страшно, подумал отец Бернард, что этот ужасный приговор и эти слова сами пришли в голову Джону Роберту, когда отец Бернард хотел поговорить про Джорджа; и священника вдруг охватила внезапная ярость, почти ненависть к философу, смешанная с мрачными и трагическими чувствами от яростных слов великого поэта.
— Мисс Мейнелл, вы верите в ад?
— Прошу вас, зовите меня Хэтти. Мое полное имя Хэрриет, но все зовут меня Хэтти.
— Хэтти, вы верите в ад?
— Нет. Я не верю в Бога и в жизнь после смерти тоже не верю. Простите меня, пожалуйста.
Отец Бернард не мог сказать, что он тоже не верит, так как это, по его мнению, не подобало наставнику. Он произнес:
— Мы все — пленники времени. Мы не можем постигнуть вечность. Об аде мы знаем только то, что происходит с нами сейчас. Если и есть какой-то ад — он в настоящем.
— Вы хотите сказать, что люди сейчас живут в аду? Вы говорите про… голодающих?
— Я говорю про злых людей.
— Но те люди ведь не были злыми?
— Да, но они были и не совсем в аду, правда?
— По-моему, им было достаточно ужасно, — сказала Хэтти. И добавила: — Мне так жалко бедного Вергилия. Его втянули в этот ужасный мир.
— Вы имеете в виду христианский мир?
— Ну… да…
Отец Бернард засмеялся, погладил девушку по руке и забрал книгу. Они оставили богословские рассуждения и перешли к французскому языку, и вот тут отец Бернард серьезно влип. Он принес с собой несколько томиков французской поэзии, в том числе Малларме, которого теперь взял и открыл на более или менее первой попавшейся странице. Он хотел выбрать что попроще, но книга открылась сама на одном из его любимых стихов, и он положил ее на стол между собой и ученицей. Глядя на стихотворение, он понял, что вроде как понимает эти стихи, они ему очень нравятся, но истолковать их он не сможет.
Хэтти, видевшая их впервые, конечно, тоже не справилась.
Она принялась переводить буквально:
— Что-то вроде одиночества без лебедя и без набережной, отражает свое неиспользование во взоре, который я отверг или удалил, от величественного… нет, тщеславия… такого высокого, что до него невозможно дотронуться, с которым небеса пятнают себя струями золотого заката, но оно томно блуждает, как белое белье, снятое с чего-то вроде беглой птицы, ныряющей…
Тут Хэтти запнулась, и оба расхохотались.
— Это невозможно!
— Вы читали его вслух, как будто понимаете!
— Ну да, оно прекрасно… но о чем это?
— А как вы думаете, о чем это, какую сцену рисует поэт?
