Узники вдохновения - Петрова Светлана

Издателю не пришлось сильно «раскручивать» новое имя, вкладывая в него большие деньги. В его портфеле уже лежали пять романов неулыбчивой женщины с веселой фамилией Василькова, а шестой и седьмой были на подходе — работоспособности она была неистощимой. Кроме того, в ее опусах проскальзывали какие-то словечки, жесты, ситуации, которые нельзя придумать, а можно узнать только изнутри. Что-то нестандартное, не до конца понятное, привкус как бы намеренно завуалированной суровой правды завораживали и проникали в сердце, хотя обычно детективы не трогают. Битый, мятый, с хорошим нюхом, издатель действовал наверняка, на девяносто процентов полагая, что серия пойдет. Выпустил пробный тираж в две тысячи экземпляров, заключив с неопытной писательницей кабальное соглашение: в течение пяти лет она обязана предоставлять за скромное вознаграждение по роману каждый месяц. Право на бесконечные допечатки и переиздания, от которых автору перепадали в лучшем случае крохи, в худшем — фиги, были хитро спрятаны издательским юристом в длинном договоре с огромным числом пунктов и подпунктов, набранных петитом. Только к сорока пяти годам Арина Василькова получила свой первый честно заработанный миллион в иностранной валюте.

Дальнейшая материальная составляющая для нее интереса уже не представляла. Она завоевала право строить жизнь и отношения с людьми по собственному сценарию. К тому времени любовь к маме и другие сердечные привязанности остались в прошлом, теперь ее больше ничто не может унизить. А если присовокупить сюда таблетки — то полная свобода, казалось, обеспечена.

5

Климов пришел на кухню первым. Впрочем, назвать кухней огромное помещение с застекленной стеной можно было только потому, что тут находилась плита с керамической поверхностью и всевозможные электрические приборы для приготовления пищи. Здесь же стоял и большой круглый обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Позади длинной и широкой стойки в зеркальных полках бара отражался бесконечный ряд бутылок с винами и горячительными напитками. Гость, кое-как разобравшись в сложном варочном механизме из стекла и никеля, приготовил и с жадностью выпил крепкий кофе, по-видимому настоящий, с кофеином, поскольку после двух чашек ему полегчало, глаза перестали слипаться, а ситуация начала представляться забавной.

Явилась хозяйка в махровом балахоне канареечного цвета, который ей настолько не шел, что даже кожа отливала желтизной. Парикмахерскую прическу она после душа расчесала, и стало заметно, какие у нее редкие волосики, светлые, как у цыпленка. Привычно поплескав на глазок жидкость из разномастных бутылок в два огромных шейкера, Василькова энергично потрясла смесь и налила производное в высоченные хрустальные стаканы. Вытащила из холодильника деликатесы в вакуумной упаковке, достала полупрозрачные тарелки цвета звездной туманности, ножи и вилки с ручками из уральского камня, льняные салфетки в серебряных кольцах.

— Красиво! — сказал гость, умалчивая, что на таком фоне сама писательница сильно проигрывает.

— Я родилась в обеспеченной семье и с детства привыкла к комфорту. Ешьте. Все свежее, домоправительница проверяет числа и время от времени выбрасывает просроченное, хотя, подозреваю, — уносит домой. И пейте. Это почти компот.

Климов отхлебнул легкий приятный напиток и согласно кивнул. Но вообще, он был сильно разочарован. Какая-то кикимора. Все-таки последняя в жизни ночь, тем более вдвоем с дамой, должна быть романтической. И он допустил бестактность:

— Вам бы больше пошел синий цвет. Или темно-красный. Вы не любите себя.

Сказал и пожалел — получилось не по-джентльменски. Хозяйка могла обидеться, выгнать грубияна вон, но она лишь улыбнулась тонко и печально.

— Я не люблю хорошие книги. Читаю запоем, пока не закончу, потом долго не могу работать. А себя я люблю, но очень умеренно.

Мужчина судорожно пытался найти достойный ответ:

— А как же — возлюби ближнего, как себя самого? Если себя любить не слишком, то ближний пострадает невинно.

— Это вы правильно подметили. На самом деле меня до сих пор мучит наивная жажда счастья не личного, а для всех. Каждый стремится спастись, но если спасусь я одна, какой в этом смысл? Все, все должны стать добрыми, чистыми, бесконечно открытыми. Чтобы любовь была без обмана и не требовалось покупать свободу смертью. А халат, — Василькова вернулась к теме, которую гость пытался замять, — я покупала в Австрии. Милая страна без комплексов, давшая миру Моцарта и Гитлера и не утратившая легкомыслия.

— Они правы. Нельзя жить с постоянным чувством вины. Разлагает личность.

Писательница пристально на него посмотрела.

— Умница! Спасибо.

— Не стоит. Вряд ли это для вас новость.

— Человек многое забывает. Напомнить вовремя иногда важнее, чем открыть истину. Вы попали в точку.

Климов ушам не верил: с ним говорила совсем другая женщина — мягкая, уставшая от обыденности, распахнутая для откровений, у нее не было возраста, но был океан обаяния, она вызывала жалость, подозрительно похожую на более высокое чувство. К тому же писательница проникала в его мысли. Это завораживало неожиданностью и верностью попадания. Хотелось соответствовать.

— Русские, — сказал он, — не способны чувствовать себя беззаботно, когда вокруг нуждаются.

Василькова уточнила:

— Вымирающие русские.

А подумав, еще и удивилась:

— Неужели мы с вами совпадаем?

Климов испугался замаячившей вдруг неясной, но опасной перспективы и попытался смазать впечатление:

— Мне еще надо работать над собой.

Писательница медленно покачала головой:

— Не надо. Вступая на путь собственного совершенствования, человек перестает творить. Это силы разнонаправленных векторов.

Он поспешил по возможности увеличить дистанцию.

— Ну, я-то ничего особенного пока не натворил. Так, парочку сложных схем ухода от налогов. А вы — известная писательница, к сожалению, женщина.

Некомплиментарное у него сегодня было настроение.

— Это что — врожденный недостаток? — поинтересовалась Василькова.

На всякий случай Климов неопределенно пожал плечами.

— Глупости, — жестко сказала хозяйка дома. — Женщины пишут, как мужчины, только лучше. Да, у них нет широких исторических полотен, потому что они откровенно плюют на эпохальность, не имеющую никакого касательства к конкретной человеческой жизни, даже к болезненному прыщику на носу, который именно и беспокоит. Женщины терпеть не могут политики, потому что им и так постоянно приходится возиться с дерьмом.

Климов слушал, в восхищении открыв рот.

— Мне бы ваш талант, я бы не дергался.

— Весьма распространенное заблуждение, что талант — подарок судьбы. Один человек живет легко, как птичка, другой трудится в поте лица, но может на все плюнуть и сменить работу или завалиться на сеновал, и только талантливый — хочет или нет — тащит свой крест. А смерть всех уравняет. И какая радость покойнику, что его имя кто-то упомянет всуе? Все зарастет травой забвенья. Создатель провидел, что без дамоклова меча смерти мы превратимся в сволочей.

— Мы и есть сволочи.

— Частично. Некоторые все-таки прониклись конечностью бытия. Да согласна я, согласна с болезнями, старостью, с неизбежностью страдания! С одним не могу смириться — с унижением. А каждый из нас в свое время бывает унижен так, что жить не хочется. Зачем?! Это неправильно!

— А я о чем вам два часа толкую? — обрадовался Климов.

Женщина вздохнула:

— Что-то мне в вас определенно импонирует.

— Если это то место, о котором думаю я… — оживился гость, позабыв об опасности сближения.

Василькова поняла и рассмеялась.

— Совсем из другой области — не телесной. Я узнаю в вас свою тоску.

— Тоску? — Климов скис, безрадостно следуя за поворотом чужой мысли. — Тоску к чему?

— К неотвратимости судьбы. Люди мыслящие разочарованы в своей единственной и неповторимой жизни.