Великая война - Гаталица Александар
Многие уговаривали его дать концерт в Большом зале, где был гораздо лучший концертный рояль «Petrof», но пленный отказался: «Для однорукого пианиста и Малый зал — это слишком». Отдавая дань вежливости, он начал с музыки Чайковского, а продолжил немецкими классиками Брамсом и Бетховеном. В зале были немецкие пленные, их охрана и многие жители Одессы, увидевшие в газетах анонс концерта. Профессора консерватории сменяли друг друга на сцене, переворачивая Витгенштейну ноты и вытирая белыми платочками выступавшие в уголках глаз слезы. В конце все кричали «браво!» и «бис!», но пианист встал перед публикой и одним широким движением левой руки успокоил ее. Он сказал, что в честь своей ампутированной правой руки исполнит только то, что можно сыграть левой рукой из «Вальса» и «Колыбельной» Фредерика Шопена Он попросил у публики прощения за то, что исполнение будет не самым лучшим и что местами будет превалировать гармоническое сопровождение, но он не знал, что один любитель, пользующийся немалой известностью в своем городе, в этот момент во франкфуртской «Альте-опере» садится за рояль и объявляет публике, что будет играть правой рукой в честь левой руки пианиста Пауля Витгенштейна, находящегося в русском плену.
В тот момент, когда немецкий пленный Витгенштейн начинает играть левой рукой, Ганс Хенце в то же самое время играет правой рукой «Вальс» и «Колыбельную» Шопена. Некоторые довоенные критики во Франкфурте узнают манеру игры Витгенштейна и после концерта хотят сказать об этом матери исполнителя, но она спешит за кулисы «Альте-оперы», где находит мертвого сына. Возле распростертого тела лежит прощальная записка: «Мама, я решил вернуть дорогому Богу руки, которые мне не принадлежат…»
Таким образом, в одном месте, в «Альте-опере» во Франкфурте, смерть произвела страшное впечатление, но его воздействие было весьма ограниченным. По мощеным улицам возле «Альте-оперы» бесцельно слонялись солдаты призыва третьей очереди и хромали инвалиды, демобилизованные с фронта, не знающие, что произошло в концертном зале. А если мы отойдем еще немного подальше, то встретимся с другой жизнью. Еще дальше — услышим смех и веселый звон бокалов, способный преодолеть любую жизненную трагедию.
В Женеве немцы, русские, англичане и французы вместе обедают, вместе танцуют, толкаются в курительной комнате, за игорными столами, а затем спешат посмотреть последний разнузданный показ модной коллекции 1916 года. Ночью вдоль озера, как светлячки, блуждают огни, говорящие о том, что в этой части Европы мир никогда не уступит своих позиций. Музыканты в красных пиджачках исполняют самые веселые мелодии, но музыку заглушают смех и разговоры женщин в экстравагантных туалетах. Мужчины во фраках бросают им: «Смотри под ноги, не испачкай мне панталоны». Под газовыми фонарями, бросающими желтый свет на променад вдоль озера, переминаются с ноги на ногу излишне свободные девушки с парижских бульваров любви. Они предлагают себя за несколько су, чуть дороже рюмки абсента, но клиентов не очень много. Денег мало у всех, но пустые карманы с лихвой компенсируются избытком хорошего настроения и истерически искривленными губами, смеющимися словно в последний раз.
Любое упоминание величайшего в истории человечества конфликта в присутствии дам считается здесь проявлением дурного тона. Только некоторые мрачные типы портят веселую компанию и говорят о какой-то революции. Это социалисты, перебежчики, трусы, неплохо чувствующие себя среди таких же трусов. Недостаток героизма они компенсируют избытком таинственности. Они собираются за столиками, заказывают пастис, самбук и немецкий монастырский ликер, тем самым показывая, что не принадлежат ни к одной из воюющих сторон. Они оживленно размахивают руками и в каждом, кто к ним приближается, даже в официанте, видят незнакомца, заслуживающего того, чтобы смерить его опасными взглядами, которые говорят: «Если ты выдашь хоть что-нибудь из того, что здесь происходит, тебя найдут мертвым».
Другим посетителям они не нравятся до тех пор, пока не напьются. Их сторонятся как русских дикарей, но в нетрезвом виде эта компания удивительно меняется. На лбах разглаживаются морщины, губы расплываются в улыбке, одна папироса прикуривается от другой. Тогда эта братия становится самой шумной, самой веселой и безрассудной. Эти русские, лишенные родины, плачут, смеются и обнимаются с каждым, кто входит в кафе, и даже с теми, кому адресовали убийственные взгляды, и повторяют «нет, нет», будто бы они просто шутили и никогда не собирались никому причинять зла. Хмурые и трезвые социалисты говорят о мрачной, а пьяные о веселой революции и обо всем том, чего они добьются в новом бесклассовом обществе. Эту веселую и угрюмую компанию двуликих Янусов возглавляет Владимир Ильич Ленин, переселившийся из Парижа в Женеву и до сих пор с сожалением вспоминающий о своей удобной квартире на улице Мари-Роз. Кроме него к компании относятся Мартов, Илья Эренбург — как переводчик богатых русских эмигрантов — и Лев Троцкий, корреспондент газеты «Киевская мысль».
Каждый вечер повторяется одно и то же. Когда алкоголь хорошо увлажнит сухую человеческую душу, встает Илья Эренбург.
— Камарады, камарады, — восклицает он и останавливается. Пошатывается. Хватается за стол. Музыканты играют туш. — На самом деле мы все социалисты, потому что все хотим, чтобы эта кошмарная война как можно скорее закончилась. («Ого!» — кричит кто-то справа.) Но когда все закончится, что мы будем делать? Пойдем тем же путем? Будем откармливать царей и президентов? Нет! Мы создадим новое общество, в котором каждый трудящийся будет иметь такие же права, как и правитель. (Выкрики: «Не во Франции!», «Не в Германии!») Ну да, в России. Там наш рабочий, товарищи, каждый день будет надевать новую пару обуви. Их у нас будет столько, что по вечерам мы будем их выбрасывать. «Для нового дня новая модель!» — так будет звучать наш лозунг. (Выкрики: «Об этом подробнее!») А старые ботинки, что будет с ними? Их мы будем посылать в бедные страны Азии, и за год-два мы обуем весь Китай и Индокитай, да еще и Монголию. Да, камарады…
На следующий день — то же самое. Еще раз берет слово товарищ Илья:
— Камарады, новый рассказ… немного потише, новый рассказ. В России, камарады, у каждого для начала будет машина, а когда она перестанет быть модной — свой личный дирижабль! Да: ди-ри-жабль! Каждой семье новый цеппелин каждую пятилетку. Все они, конечно, будут государственными, но получать их в первую очередь будут не руководители, а самые обычные рабочие. Дирижаблей будет столько, что придется организовать воздушные автострады. Каждый трудящийся после напряженной работы сядет на свой цеппелин и устремится в небо. В сумерках на горизонте будут видны сотни цеппелинов, это будут самые красивые сумерки в Европе.
Выкрики из толпы: «Да это невозможно!», в то время как другие кричат: «Давай, продолжай!» Между тем Илья Эренбург плюхается на место, как мешок, выброшенный через борт корабля. На этот день с рассказами покончено, но наступят новые дни, новые вечера, пока однажды не случится нечто совершенно неожиданное, что — положа руку на сердце — только на короткое время испортит настроение собравшихся.
В этот день позднего бабьего лета, когда русское общество становилось все более шумным, а другие посетители просили продолжить красочные и веселые рассказы о бесклассовом обществе, в кафе вошел какой-то бродяга. Он похож на пьяницу, совсем не типичного для беззаботной Женевы. На его голове низко надвинутая кепка, у него серые глаза и впалые щеки, как будто он восстал из могилы. Илья Эренбург и в этот вечер встает. Поднимает палец, как громоотвод. Он готов начать, но пришелец говорит тихим, но достаточно ясным голосом так, чтобы его услышали все:
— В социалистической России не будет ни новых ботинок, ни цеппелинов, все будут нищими и запуганными. Они будут мечтать о сахаре, а в чай класть сахарин до тех пор, пока это им окончательно не надоест и они не заменят сахарин стрихнином. Присутствующего здесь товарища Владимира Ильича, будущего первого председателя Президиума, сменит товарищ Стальной из Грузии, который начнет репрессии. Судья Вышинский скажет: «Изучая материалы дела, я увидел, что вы отрицаете свою подпольную деятельность». Один из тысяч обвиняемых Муралов ответит ему: «Я думаю, что существуют три причины, которые заставили меня это сделать. Начну со своего характера. Я очень вспыльчивый и обидчивый человек. Второй причиной является моя приверженность Троцкому…» На мгновение в кафе воцаряется молчание, потом за одним столом в глубине зала начинает смеяться один посетитель, за ним другой. Минуту спустя громко хохочет все кафе, вновь требуя розовых картин бесклассового общества. В конце концов слово берет Илья Эренбург:
