Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
Рано утром Гайнан снес мешок на парадную лестницу и спрятал среди хлама. Несколько монет взял — не удержался — для покупателей-коллекционеров в качестве образца товара. Сразу завернул в тряпицу и сунул через распоротый по шву карман пальто в его подол. С глаз пасынка подальше. И так уж за каких-то пяток случайно прихваченных ранее монеток грозился в милицию заявить.
Да вот сам и попал туда. А-ля-мафо! Не рой яму ближнему, сам в нее угодишь.
Гайнан придерживал разболевшуюся от гнилого клыка скулу, прислушивался, что творится в доме и в себе. Внутренний голос, трезвый, не тронутый перипетиями дня и зубной болью, говорил: надо непременно отнести несколько монет и одну-две открыточки в милицию. Так и так, мол, в столе у пасынка случайно обнаружил. Тогда уж точно засадят гаденыша.
Но боль одолевала, трезвые мысли разжиживались. Гайнан заметался из угла в угол. Только ли боль в левой верхней челюсти угнетала его?
Кто мог подумать, что тихий, безобидный звездочет из-за какого-то допотопного саквояжа с заплесневевшими открытками подымет такой хай? Не сегодня-завтра милиция с обыском нагрянет. Ничего хорошего это не сулило. Лишняя проверка документов... Общую парадную лестницу это уж точно перевернут вверх ногами. И центнер мороженого мяса ничего не стоит найти в сарае. Почему-то лишь за пистолет в камине был спокоен Гайнан. Он не знал о дровянике, об иконах, о самоинициативном Жбане, сидящем в КПЗ, не знал, что в милицию позвонил не потерпевший, а профессор Пичугин.
Не надо было серебро хапать, никуда бы оно не делось. А то все разом захотел. Жадность, жадность фраера погубит. Да и стратегическую ошибку допустил, уверовал в самоотреченную филантропию звездочета, в толстовскую безответность его, ан нет...
Сквозь зубную боль Гайнан вспомнил, что ровно в полдень была назначена встреча с Пичугой. На дальних Ямках, у поворота на озеро, Гайнан наконец должен был передать открытки новому хозяину. Тянул, тянул... Сперва некогда было, а после прикинул: зачем отдавать? Можно загнать их другому коллекционеру. Пичуга и не пикнет. Но в конце концов решил совесть свою чистой оставить. Однако опять на несколько договоренных встреч с ним не пошел — то дела в это время неотложные находились, то просто забывал, из памяти вылетало, как сегодня. Сегодня и позабыть можно было — уважительная причина, зуб. Но события, сложившиеся по странной кривой, которая еще неизвестно, куда могла вывести, подталкивали. И вот он взял уемистый завскладовский портфель, набитый открытками и монетами (монеты в двух кожаных мешочках), а также Шаихову саперную лопатку за пазуху и направился на Ямки. (Громоздкий желтый саквояж еще в конце зимы загнал одному эквилибристу, и тот увез его по гастрольной стране, поди сыщи.)
Прибыл на место на полчаса раньше и оба кожаных мешочка закопал на временное сбережение прямо в черствый, ноздреватый сугроб. Слава богу, снег в овраге держался чуть ли не до самого лета. Закопал, немного успокоился, стал Пичугу ждать.
Одно название весна, околел. Пичуга не шел. С новой силой засвербил зуб. Гайнан потоптался еще немного, да и портфель тоже схоронил в снежную сберкассу рядом с мешочками.
По дороге домой осенило: сугроб в овраге — это не только сберкасса, но и холодильник. В нем и говядинка сохранится.
На рубку мяса и на пять маршбросков с почти двадцатью килограммами груза в вещмешке ушло чуть больше полутора часа. В четырнадцать ноль-ноль с приятно ноющей от устали поясницей Гайнан блаженно привалился к перилам крыльца-боковушки и закурил. На дворе ни души. Лишь две Милочкиных кошки бродили под голубятней. «Вот бы запустить их туда», — подумал Гайнан и усмехнулся своей мальчишеской мысли. А что, раз такое хулиганистое забредает в голову, значит еще жива душа. Гайнан глубоко затягивался любимой «казбечиной» и не замечал ненароком угасшей зубной боли. Все правильно, боль замечается, когда начинается.
В доме по-прежнему было тихо: кто где — кто на работе, кто на отдыхе, кто, гм-м, в тюрьме...
Проходя по кухне, Гайнан обратил внимание: замочек на двери ученого соседа отсутствовал. Стало быть, дома звездочет. В благодушном настроении постучался к нему, было естественное желание хоть с кем-нибудь отвести душу.
49. Там секреты, тут секретыХанифа мы с Юлькой нашли только на следующим день. В тот день, когда мы кинулись к нему за помощью, он был в Дербышках, ездил к другу за прокладками для мотоцикла.
В тот день, вечером, Юлька имела крупный разговор с отцом. Милосердие, терпение, всепрощение, которыми после инфаркта у отца она пыталась загипсовать себя, одним махом сломались и были отброшены напрочь. Она сказала ему, без предисловий, без околичностей, что Шаих по его навету задержан, что кругом у него блат, знакомства, связи, паутина, как у паука, и она солидарна с братом — какой он отец! и уж больше не возьмет своих слов обратно и не раскается, как это было полгода назад, что отныне он отец ей лишь по паспорту.
— Шаих честный, открытый человек и на подлость не способен. Я добьюсь правды, его освободят, и мы уедем из этого проклятого города, далеко уедем и навсегда.
Она всю ночь не спала. Длиннее и томительней ночи не было.
Я тоже кое-как дождался утра.
Еще не сошла темень мартовской ночи, еще горели уличные фонари, и только-только вырывались из мрака влажные белесые клубы мартовского тумана, а мы с Юлькой уже стояли у двери Ханифа, выжидая, чем отзовется для нас подергивание допотопного звонка с висячей на проволоке деревянной ручкой.
На этот раз нам повезло, Ханиф оказался дома.
Перебивая друг друга, мы рассказали о случившемся. Ханиф молча выслушал, без слов натянул сапоги, влез в куртку, в которой выезжал на дежурства, перетянулся ремнями и вывел нас во двор. Через минуту его двухцилиндровая машина уже мчала нас по заутреннему ледку сонных улиц на спасение Шаиха.
В отделение милиции мы с Юлькой не зашли, остались у мотоцикла. В атаку старший лейтенант Ханиф Хакимов двинулся один. Чего стоило ему это тогда, мы не знали. Не знали, что за Шаиха он вышел на схватку со своим заклятым врагом — начальником уголовного розыска, непосредственным командиром по службе, капитаном Дубовым, Петром Изотовичем, опытнейшим работником отделения, зубром органов правопорядка и безопасности страны. По свойствам души своей, однако, начальник представлялся мужиком непонятным — когда чистейшей воды солдафоном, когда просто рубахо-парнем (какой уж, впрочем, парень! — работал опером еще, наверное, со времен Феликса Дзержинского), когда бука-букой, а когда, не снимая сапожищ, прямо в душу... Был он из породы вечных капитанов, для которой майорская звезда так же недостижима, как Большая Медведица в небе, и заматерелых холостяков, кому семейная жизнь уж больше не грозит. С Ханифом отношения у него сложились более чем определенные: капитан ненавидел старшего лейтенанта, как только может ненавидеть молодую поросль на себе старый пень. Да и, прямо скажем, чересчур везуч в службе был Ханиф, слишком удачлив, и это раздражало не одного шефа отдела уголовного розыска, которому по внутреннему распорядку подчинялись все участковые. Хотя, скажите, в каком коллективе вас будут на руках носить, когда вам то медаль вручают, то именные часы из рук министра, то в газете о вас пишут, то по радио говорят? Ханифа на работе считали выскочкой. Он, по правде говоря, и был им. Он выскакивал из автобуса и прыгал за тонущей старухой в прорубь, он... Да вкратце я рассказывал о его выскакиваниях из благоразумной серой массы не только штатских, но и людей, специально призванных обществом на риск и подвиг, загодя к этому подготовленных, обученных, вооруженных. За чуть ли не полувековую службу в органах, несмотря на двужильное усердие, капитан Дубов, кроме синицы верной в руках, ничего не держал, и нескромная слава молодого подчиненного коробила его, ибо он с молоком матери всосал убеждение, что работник органов в интересах службы должен быть личностью незаметной, где-то на первый взгляд даже безликой. Чекист — не кинозвезда, ему блистать-выпячиваться не следует, ему положено верой-правдой и с полной самоотдачей служить государству. А какая самоотдача у женатиков? Отцов семейств? Только и норовят как бы поскорее со службы домой смыться. У того же Хакнмова два малолетних сына и еще вот-вот ожидается пополнение. Просто молод он еще, вот и носится очертя голову, не думая о семье, не страшась за себя, как за единственного кормильца. Ничего, повзрослеет — задумается, поостепенится... Нет, государство от своих верных органов требует полного самоотречения, полного, как это продемонстрировал своей жизнью, не обремененной семьей, не связанной друзьями, он, капитан Дубов. Но государственная служба такая вещь... Она диктует порой и несообразное твоей душе, ты, например, терпеть не можешь подчиненного и в то же время вынужден собственными руками вручать ему почетные грамоты, озолачивать его погоны новыми звездочками... Капитан Дубов, во все времена при всяком руководстве стойко переносивший все тяготы и лишения военизированной службы в ответственнейших органах государственного организма и требовавший того же — аскетизма, скромности — от подчиненных, переваривал явление Ханифа народу с большим и плохо скрываемым трудом. Но переваривал. Капитан был дисциплинированным офицером. Однако всякому терпению имеется предел: этот выскочка, этот герой штаны с дырой потребовал выпустить уличенного в воровстве подростка Шакирова с Алмалы на том основании, что, дескать, нет на задержание никаких улик, не имеется на то позволения прокурора и не дал добро, как повелось в райотделе, участковый, то бишь он, Хакимов, который по его запальчивому заявлению, знает всех ребят Алмалы, как облупленных. Нахал, молокосос! Кто может поручиться за Алмалы, испокон веку служившей уголовным, а в иные времена и политическим бичом района, если не города. Но молодой нахал бил верно: оснований-то для задержания подростка, не считая звонка профессора Пичугина, не было. Откуда Хакимов узнал про звонок, ведь профессор звонил напрямую, не через дежурку? И не сдержался капитан Дубов, накричал на младшего по должности и званию сотрудника: «Зелень, салага, кого учить вознамерился! Вот уйду на пенсию, сядешь в мое кресло, тогда и будешь...» Хакимов перебил:
