Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
— Один вопрос: саквояж с открытками у тебя?
Пичуга, как ожидал Шаих, не удивился вопросу, ответил устало:
— Нет его у меня.
— А мне сказали, у тебя.
— Кто сказал?
— Неважно.
— Увы, у меня его нет.
— У кого же тогда?
— Фу, ты, господи! — протяжно вздохнул Пичуга.
— У кого? — настойчиво повторил Шаих.
— У отчима твоего.
— Точно?
— Точно.
— Каким образом?
— Ну это уже второй вопрос... — В глазах Пичуги зажглись прежние холодные огоньки. Шаих нервно прибил непослушную челку, но она, только он убрал руку, вновь вскочила.
— Все ясно.
— А ясно, так что пытаешь?
— Хотел подтверждение от тебя получить.
— Именно от меня?
— Именно. — Незнакомый доселе, колючий комок злости врезался в груди, под горлом, и Шаих, задохнувшись, выбежал из комнаты. Он устремился к прихожей, к выходу, мимо портретов, водопадов, павлинов на стенах, но мгновенная и яркая вспышка погожего сознания остановила его: он же здесь не ради Пичуги, хотя и Пичуга нужен был...
Киям-абы полусидел на взбитых подушках. Был он в своей по моде тех лет полосатой пижаме, рядом кипа свежих неразвернутых газет.
— Присаживайся, — заговорил он на родном языке, указав на стул. — Я вот что хочу сказать...
Вошла Юлька.
— Сейчас пироги будут готовы.
— Юла... Кызым[19], нам поговорить нужно с Шаихом, — извиняющимся голосом сказал Киям-абы.
— Да что это такое, там секреты, тут секреты! — надула Юлька губы и удалилась.
— Я хочу вот что тебе сказать... Помнишь, я никак не мог вспомнить, где я видел твоего отчима.
— Помню, — насторожился Шаих.
— Так вот... я вспомнил.
— Где?
— В военкомате, в сорок четвертом. Это он меня тогда, часового, по голове...
Шаих медленно вырос со стула.
— Сядь, сядь...
— Не ошибаетесь?
— Нет, не ошибаюсь. Забыть этого типа — да, можно, но, вспомнив, ошибиться — нет. Я хотел тотчас позвонить в военкомат, в милицию, но подумал, сначала надо тебе сказать, посоветоваться...
— Не звоните, я сам.
— Чего ты хочешь предпринять? А-а?
— Пойду...
— Куда? К нему? Ах, как некстати я заболел, как не вовремя!
— Болезнь кстати никогда не бывает.
— Не торопись, Шаих, взвесим... И я мог без тебя принять решение, но он твой... Он муж твоей матери...
— Таких мужей...
— Тогда я тебе посоветую — пойди-ка ты без промедлений к Ханифу Хакимову, человек он основательный, умный и сделает самый верный из нас всех ход. Он о тебе очень хорошо отзывался. Как ты нас познакомил, мы с ним много разговаривали. Очень, очень основательный человек. Или вместе с ним ко мне зайдите. Но только смотри, такие люди, как Гайнан, чутки и коварны, чуть что заподозрит, ни одна собака его не сыщет.
— Так и сделаю, Киям-абы, вы только не беспокойтесь, вам нельзя волноваться. — Шаих коснулся сложенных на груди маленьких и прохладных рук своего старшего товарища. — Пойду, не буду тянуть. А вы, прошу, пока никому ни слова.
50. Одна на свете верная душа осталась— Вы дома? — состряпал на лице удивление Гайнан, заходя к Николаю Сергеевичу после тяжелого «трудового вторника». — Ах, да, вы только по понедельникам работаете.
— Почему? — удивленно воскликнул со своего «поднебесья» Николай Сергеевич. Он, как обычно, что-то, лежа, писал. — Я работаю каждый день и каждую ночь и в данный момент вот же — пытаюсь завершить доклад к завтрашней конференции, да плохо получается, не могу сосредоточиться. А вы почему не на службе?
— Зуб разболелся, дьявол. Эх, жизнь, жизнь — одни мучения! Да и то: сегодня она есть, а завтра — пшик и готово. — Гайнан погрузился в кресло, звучно высморкался и, пристально разглядев содержимое носового платка, высказал один из очередных своих афоризмов: — Жизнь — это мясорубка, перекручивающая действительность, прости меня алла-бесмелла! — в дерьмо.
— В память, — не согласился с соседом Николай Сергеевич, — в память и в историю. — Он сел на кушетке. — За что арестовали Шаиха?
— Не арестовали, а задержали. Большая разница.
— По мне так — никакой. За что?
— Вас же, кажись, Николай Сергеевич, обокрали, вас... Или я ошибаюсь?
— Но он-то при чем?
— При чем, при чем... Вы же сами заявили в милицию.
— Ни в какую милицию никогда и ни о ком я не заявлял. И по этой самой возмутительной причине я был вчера там.
— И что? — еще раз высморкался Гайнан.
— А то, что никто мне вразумительного ответа не дал. То одного нет, то другого, к начальнику не пробиться, велели подождать, просили прийти как-нибудь на другой день... Я сказал, что буду жаловаться в обком партии.
— И что? — Гайнан спрятал носовой платок в карман.
— Сегодня я ходил в обком. Думал, прямо к первому секретарю пройти, рассказать, что творится у нас в городе. Но меня не пустили...
— К первому?
— Вообще... В обком не впустили. Там у них милиция на страже. И требуется п-предъявить п-партийное удостоверение. А у меня его нет, я б-беспартийный. Пытался протестовать. Но меня и слушать не пожелали, даже пригрозили отправить, куда следует. Ничего не понимаю. Вот закончу доклад и переговорю с директором обсерватории, он человек влиятельный. Но доклад обязательно, без него в обсерваторию нельзя.
— Не волнуйтесь, Николай Сергеевич, от волнений гемоглобин в крови разрушается. Главное спокойствие. Вот я же спокоен.
— А почему вы спокойны, позвольте поинтересоваться? Почему вы не пойдете и не выясните все? Вы же отец и перед вами должны объясниться по всей форме.
— Не отец, отчим. — Гайнан вылез из кресла. Разговор принимал нежелательный оборот и надо было его сворачивать. — Вернется мать — разберется. Да и что разбираться, там... — потыкал он себе большим пальцем за спину, — там знают, кого и за что... Заслужил — а-ля-мафо! — получай свое. Значит, не такой он херувимчик, наш милый Шаихенок, каким пытается себя преподнести.
— Что вы говорите?! — Николай Сергеевич встал на пол и воззрился на оппонента сверху вниз, исподлобья, не отрывая подбородка от груди, хоть и сутулился, он был выше Гайнана ростом. — Шаих честный юноша. Он не мог совершить того, в чем его обвиняют. Произошла чудовищная ошибка. Но истина не нынче-завтра непременно восторжествует. Истина в конечном счете всегда берет верх.
Гайнан поморщился.
«Сил нет терпеть, что за человек — истина, справедливость... Выбить бы ему мозги двумя-тремя выстрелами». Опять заныл зуб.
— М-м-м! — Гайнан взялся за щеку. — Надо что-то делать. Пошел... Оревуар!
Гайнан Фазлыгалямович Субаев считал себя сильной личностью. Потому, прежде всего, что больные зубы вырывал себе сам. Вот и в тот вторник, в последний вторник марта шестьдесят второго года, он вынул из Шаихова стола плоскогубцы, разинул рот перед зеркалом и вытянул клык. Приняв, разумеется, перед этим в качестве обезболивающего сто пятьдесят из заначки.
Однако дурное настроение, плохие предчувствия из себя, как зуб, не вырвать. Настроение немного просветлело с исчезновением в снегу оврага последнего пуда мяса и вещественных доказательств, которым вполне под силу было отправить его на заслуженный отдых на гостеприимные курорты Магадана. Но после разговора со звездочетом Гайнан почувствовал, как под ребрами опять сделалось муторно. «Даже этот блаженненький стал голос подавать, — затравленно подумал Гайнан. — Неужели из меня мое прет так, что невооруженным глазом видно? Фу, устал! И пропади она пропадом, эта земля предков, когда каждый второй земляк готов тебе кислород перекрыть. Рвать отсюда надо, сматываться, пока трамваи ходят».
Мысль о побеге возникла в сократовском лбу Гайнана не вчера. Первым тревожным сигналом были тихие, дребезжащие слова нового знакомого, друга пасынка, инвалида, когда-то фокусника Мухаметшина, сказанные под тихий, осенний стук яблоневой ветки в окно, когда, помнится, так хорошо и уютно сидели у звездочета и толковали на разные философские темы. Новый знакомый сказал, сильно нажимая на «а»: «А-а я вас где-та видал...» Хоть и не мог припомнить Гайнан, где же тот его «видал», зерна тревоги запали в душу. Дальше — больше. Взъелся пасынок. Был б он пацан как пацан, порадовался бы: такого отца приобрел, подсоблял бы, вспомоществовал во всем на радость и процветание всей семьи. Хрен с маком! Вместо спасибо, звереныш, заложить обещался. Еще тут Марийка объявилась, жива-здорова и обитает где-то поблизости у базара. Может, уже капнула, куда следует, в отместку за спектакль у пивнушки. Пичуга еще этот на железно обговоренную встречу не явился... Одна на свете верная душа осталась — «вальтер».
Гайнан достал из тайника в камине сверток, развернул, любовно погладил тускло поблескивавший ствол пистолета. Но желанное успокоение не снизошло. Тогда он допил оставшуюся в заначке сотку. Алкоголь также не преобразил действительности. И Гайнан своим недюжинным умом окончательно чухнул: надо уходить, немедленно, сейчас же. Бабка надвое сказала, чем обернется пребывание пасынка в милиции. Монеты, как улику, не подкинул, а он там уж наверняка все, что знал, выложил. Не надвое бабка сказала, не надвое...
