Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
Гайнан вщелкнул магазин и сунул пистолет в большой накладной карман своего долгополого драпового пальто.
«А то разнежился тут! Конечно: тепло, светло, и мухи не кусают. Таких-то и берут голыми руками, точно мух сонных. Слава богу, стреляный»
51. И тебе н-на!..Ханифа дома не оказалось. Шаих прошел к гаражу, там тоже его не было. Не вернулся еще. Что делать? Идти с заявлением на отчима в милицию? Туда, где самого за преступника держали? Позвонить по ноль-два? Но не экстренный же случай, никого Гайнан в данный момент не убивал, не резал. И как все объяснишь по телефону? Стоять и, поджав хвост, ждать Ханифа до победного конца?
Кому и было бы над чем задуматься, но не Шаиху. Свои шаги, если это не касалось рыбалки или голубятни, он осмысливал чаще уже после того, как они бывали сделаны.
Шаих направился домой. Предполагал ли он, что отчим уж вернулся с работы? Вполне возможно. Тот частенько под вывеской «Уехал на базу» срывался со службы раньше времени, бывало, и вовсе не ходил. Но я уверен, не окажись Гайнана дома, Шаих двинул бы прямиком к нему на работу, на базу, на мясокомбинат, куда угодно.
Когда пасынок перешагнул порог комнаты, Гайнан, готовый к «отлету», уминал, болезненно морщась, миску перловой каши. Каша получилась густой, а жевать он не мог. Узрев приемыша в ответственный момент заглатывания непрожеванной массы, Гайнан чуть не подавился.
— Ты откуда?
Еще не договорил, а уж понял бестактность вопроса и выразительно улыбнулся:
— Отпустили?
Шаих не ответил. Не снимая куртки, он оседлал стул, развернутый к столу задом наперед, скрестил на спинке руки и уставился на отчима с выражением, будто перед ним был живой Гитлер, который вот вдруг воскрес на Алмалы.
Гайнан запечатал ржаной мякиш в кулаке...
— Чего вытаращился? Выпустили, что ли, говорю? Разобрались? — И опять сердечно улыбнулся. — А я вот зуб себе вырвал. — Оттянул пальцем губу, показал. — Теперь кушать не могу. Сгоняй за бутылкой, а то мочи нет терпеть. Разворотил десну, хуже болит, чем с зубом.
— Верни саквояж, — проговорил Шаих, впервые переходя с отчимом на «ты».
— Какой саквояж? — искренне удивился Гайнан.
— Николая Сергеевича, с открытками.
— Охренел?
— Еще нет. Верни, пока не поздно.
Показное благодушие сползло с лица Гайнана. Бесчисленные кровяные прожилки его залпом налились, и он от висков до кадыка покрылся свекольным багрянцем.
— Я-я... украл... какой-то паршивый саквояж?
— Не только саквояж, но и серебро.
— Я?
— Ты.
— Ах, татарчонок резаный-недорезанный! — Гайнан медленно и грозно поднялся над столом.
Шаих тоже встал в полный рост и вдруг оказался повыше Гайнана.
— Да, татарин! И представь себе, горжусь этим. Не баран, родства не помнящий, как некоторые. И не предавал, как некоторые, ни нации, ни родины. — Шаих смотрел прямо в глаза дезертира, хотя и нелегко было — они у него от перевозбуждения еще дальше разбежались друг от друга. — А ты дезертир и предатель. С головы до пят предатель. И не место тебе на нашей земле...
— Значит, под землей мне место?
— А это уж за тебя определят, не беспокойся.
— Кончать тебя надо, — трагично вздохнул Гайнан, еще и сам не осознав: припугнул или сказал серьезно. Хотел что-то добавить, но Шаих перебил его:
— Это тебя давно кончать надо. Герой выискался, военный майор! В сорок четвертом хлопнул часового и сбежал из дисбата.
— Откуда?
— Из военкомата, ночью, перешагнув через земляка, которому заговорил зубы на родном языке и уложил камнем по голове. И живет ведь нынче припеваючи наш уважаемый дезертир, хапает вокруг себя все, что по силам, поторговывает, попивает... А-ля-мафо! И никакой управы. Какой там?! В войну не могли обуздать, а теперь уж, когда он ветераном войны сделался...
— А-а, вон ты о чем! — шагнул из-за стола Гайнан. — Вона ты о ком... Так и я ведь не мог вспомнить, где твой фокусник мне встречался. Это, значит, я его по башке?.. Жаль, очень жаль, что одним разом не добил тогда. Я-то думаю, что это он каждый раз так влюбленно пялится на меня? Ясненько, ясненько... — Гайнан сделал еще шаг от стола, размахнулся...
Но Шаих, привыкший к оплеухам отчима подставил под удар плечо и затем не так сильно оттолкнул папашу, вернув того к столу.
— Сдачи научился давать?! — схватил он вилку и удивительно тонко для своего собороорганного баса взвизгнул: — Два удара — восемь дырок! — И неожиданно ударил левой, свободной — в подбородок. Удар был настолько силен, что Шаих взмахнул руками, точно крыльями, и, распахнув задом дверь, вылетел на кухню, врезался в стеллаж с банками, тазами, ведрами — звон, треск на весь дом.
— Надоели, на-до-ели... — шипел Гайнан, натягивая на ходу драповое пальто и хватая рюкзак. — Всякому терпению есть предел. Харэ-э! Хватит с меня всех этих фокусников, звездочетов, шейхов... — Он перешагнул через распростертого поперек кухни Шаиха и встал как вкопанный: на него, низко опустив тяжелую, лохматую голову, шел бизоном — легок на помине! — звездочет. В краткое, как жизнь, мгновение Гайнан вдруг увидел-разглядел в ученом соседе, в блаженненьком сказочнике-мечтателе то, чего раньше в упор не замечал — и рослость, и крупные, сильные руки, и наполненные дикой решительностью глаза, он увидел в нем далеко не плюгавенького интеллигентика, а мужика, крепкого, на дубовых корнях мужика, которого на липовой палочке с картонным мечом не объедешь, не обскачешь, на арапа не возьмешь. И Гайнан испугался. Он испугался, что западня в который раз захлопывается, а силы-то не былые, не те, и времена не те, и не сможет он больше выкарабкаться. «Если сейчас не проскочу, — подумал он, — то всё, кранты». И выхватил из кармана «вальтер».
Рука ли нетренированная дрогнула, но первая пуля прошла мимо, лишь чиркнула по копне волос Николая Сергеевича и уже за ним, только много выше впилась в притолоку, выбив из нее струйку древесной пыли.
В это самое время уцепился за рюкзак Шаих (рюкзак висел на одном плече), развернул к себе беглеца, и тот, поразившись так скоро оклемавшейся силе нокаутированного юнца, повалил его безвозвратно двумя выстрелами в упор.
Не успел стрелец от одного избавиться, а уже тянул за лацканы драпа другой, тянул, рвал неуклюже и бессмысленно, что-то невнятно бормоча. Куда у ученой интеллигенции в таких случаях здравый ум девается?
— И тебе н-на!..
Гайнан выстрелил от пояса. Промахнуться было невозможно.
Когда Гайнан выскочил на улицу, мы втроем — Ханиф, Юлька, я — выбегали из противоположного Ханифова двора.
О том, кто такой отчим Шаиха, рассказал Юльке дед, когда она стала допрашивать его об их с Шаихом таинственных и подозрительных секретах. «Что за шу-шу-шу, после чего гость убегает, не попрощавшись, и с ошарашенными глазами?» Киям-абы хоть и несколько минут назад согласился с просьбой Шаиха — о дезертире больше никому ни слова, тайну внучке своей кратко изложил.
На меня взбудораженная Юлька совершенно случайно налетела у школы, куда я, после встречи из милиции Шаиха, теперь и не помню зачем, забегал. Мы побежали тем же путем, что и Шаих — сперва к Ханифу. Но в отличие от Шаиха судьба нам улыбнулась: наш добрый гений, наш палочка-выручалочка был дома, только-только вернулся со службы — на минуточку, перекусить. Стоя, не расстегнув на себе ни одной пуговички, ни одного ремешка, он крупно кусал французскую булочку и запивал молоком из литровой банки.
— Ханиф, скорей!
И вот уже мы все на улице.
А что было бы, если к Ханифу забежала одна Юлька, а я прямиком бросился к себе домой, к своим друзьям на выручку? Выручил бы? Успел? Или вместе с ними лег? Кто знает! Тогда беда не представлялась такой зловещей и реальной, такой близкой. Тогда и вариантов-то никаких в голове не было, мы с Юлькой мчались одной-единственной проторенной и, как нам казалось, безусловно верной дорогой к безотказному и бесперебойному, как двигатель у «BMW», Ханифу Хакимову.
И вот мы втроем на залитой вешними ручьями и солнцем улице. Шел четвертый час дня, а журчащий и сверкающий день сдаваться тьме и льду не собирался.
Гайнана мы увидели первыми. Из глубины двора. Мы увидели и то, как он нас увидел: втянул голову в плечи, в одну сторону дернулся, в другую и наконец бросился по Алмалы через завал угля к школе. Не сговариваясь, Ханиф и я припустили следом, а Юлька поспешила туда, откуда только что выбежал дезертир.
Несмотря на возраст, бывший «военный майор» рванул борзо. Прямо-таки как заправский спринтер. Только пыль водяная из-под драпового пальто. Ни разу не поскользнувшись, донесся до школы, юркнул в хозворота, миновал двор, гаражи, сарайчики, перемахнул через забор, за которым начинались Ямки — простор, воля, своеобразный загород в черте города. Дай бог ноги! Но там-то и стал выдыхаться ветеран, падать стал, то и дело соскальзывая с узенькой тропки в глубокий, влажный, рыхло-зернистый снег. Падать и стрелять. Стрельнул он в нас четыре раза. Ханиф пальнул дважды. Один раз в воздух. А когда четвертая фашистская пуля из гайнановского «вальтера» прожужжала совсем уж близко над нашими головами (мы не знали, что она последняя), Ханиф, приостановившись и для упора подставив под своего «Макарова» локоть, саданул прямо по цели. Черный драп отлично просматривался на белом овражьем снегу. Гайнан словно бы опять поскользнулся, сел в сугроб и больше не встал.
