Олег Лукошин - Человек-недоразумение
Душная ночь. Мы спим в бараке, он держится на честном слове, в стенах и крыше полно дыр, но даже эта вентиляция не спасает от духоты. За окнами — шум. Топот ног, крики.
— Армяшки! — кричит кто-то. — Суки, выходите!
— В чём дело? — подскочив к ветхой двери, которую можно вышибить одним пинком, и испуганно шаря взглядом по углам, вежливо спрашивает Арташез.
— Я те щас скажу, в чём дело, чурка гнилая! — кричат взбудораженные аборигены. — Пошто кур порезали?! Мы знаем, это вы. Видели вас!
— Не резали никаких кур! — Арташез удивлённо оглядывается на нас, мы уже повскакали с тюфяков, мотаем головами из стороны в сторону. — Ошибаешься, уважаемый!
— Открывай, сука! — пинок в дверь, и та слетает с петель. В комнату вваливается толпа, в темноте не сосчитать сколько, но кажется, что неимоверно много.
Удары, вопли, мат. Я чувствую, как по скуле вскользь пролетает чей-то кулак.
— Мужики, я не армяшка! — кричу я. — Я русский! Попутали вы!
Сбой, сдвиг, встряска. Цветные пятна снова проявляют жалость и складываются в различимые предметы.
Ночь, зима. Я сгребаю лотком снег в кучи. С лотком приятно — ведёшь перед собой, словно какую диковинную машину, и думаешь о своём. Думаешь? Не уверен, что всё то, что покоится в моей голове, можно назвать мыслями. Всплески слов и образов, сонмы звуков. Но с ними приятнее, чем с лотком и снегом. Чем с зимой.
Ладно, хватит лоточить. Пора браться за лопату. Вот здесь наедине с собой остаться сложнее, но если поймать ритм, то можно. Ритм — самое главное. Всё на нём держится — и человек, и безбрежность. Сейчас я понимаю, что уловивший ритм прорвётся за пределы. В лучистость, хы. Неважно куда, но прорвётся. Покорит действительность. Да ведь, наверное, и тогда понимал… Неужели нет? Понимал, понимал. Я всё понимал и всё чувствовал. Это потом стало казаться, что тот период — как пелена, как кисель.
Просто ушло всё куда-то, сдвинулось. Вглубь. Обыкновенным стал, сжался. Голой жопы не показывал, в фашистском приветствии руку не вскидывал, песен не пел. А считал себя форменным уродом — да, именно тогда. Раньше как «Отче наш» знал, ну или убеждал себя в том, но когда убеждаешь, тогда и знаешь: «Нормальнее меня никого нет!» Мол, все эти странности так, ощупывание мира на прочность. Придурком себя звать предпочитаю, но это слово на себя все грехи мира принимает, всю его дурь. Лицедейство. Освобождение.
Но в то безвременье не лицедействовал и грехов мировых на себя не примерял, а казался сам себе последним уродом. Абсолютным. Без всяких поз и отстранений. Ежесекундно себя ненавидел — за то, что позволил забросить себя в эту реальность, за то, что был тщеславен и горд, за то, что ещё тогда, сперматозоидом, боролся за что-то влекущее и манящее, не представляя последствий.
— Здравствуйте, — маленькая женщина семенит к входной двери детского сада. Эге, уже пятый час! Повара подгребают. — Открыто у вас? — поворачивается на ходу. Маленькая, щуплая, а вот гляди ты — повариха.
— Нет.
Кидаю лопату в сугроб. Иду открывать. Блин, вот-вот и народ потянется с детьми, есть такие, которые совсем рано приводят, а у меня ещё ничего не закончено.
Возвращаюсь к сугробам, берусь за лопату с яростью. Кидаю, кидаю. Не, ни черта не успеваю.
— Владимир, ну вот как сейчас машина здесь остановится? — стоит рядом заведующая, вот она толста безмерно. — Как она эту кучу переедет?
— Это я сейчас, сейчас! — обещаю. — Не волнуйтесь.
— Ну как уж за всю ночь можно не успеть? До вас все дворники успевали.
— Так снег идёт всю ночь. Видите, до сих падает!
— Да не в снеге дело, а в ответственности.
Поворачивается, уходит. Типа пристыдила.
Стою, смотрю на падающие точки. Не хочется больше снег кидать. Вообще не хочется.
А, хрен с этой работой! Другую найду. Всё равно зарплата два дня назад была.
Втыкаю лопату в сугроб и ухожу.
Жить можно везде и всегда. В любых условиях. Абсолютно в любых. Главное — питаться время от времени.
— Талончик, мужчина! — женщина за стойкой требовательна и взбудоражена. Сразу видно — недотраханная. Всё зло от женщин, потому что от них все эмоции. А управлять ими они не умеют. Ну подумаешь, не трахает никто. Я вот тоже никого, и уже давно, так ведь не ору на людей. Эмоции — это и есть зло. Не бывает хороших. Это кажется так, не верьте. Всё равно собьются в пакость какую-то.
— Да я так, — пытаюсь улыбнуться. — Мне главная ваша сказала, что можно.
— Главная? Ира! — зовёт раздатчица кого-то в глубине столовой. — Ирина Александровна, подойдите, пожалуйста.
Всё, понимаю я. Не пожрать на халяву. Ну зачем ты так, а? Зачем? Я же не у тебя кусок отбираю. Социальную столовую для таких, как я, и построили. Что с того, что я не числюсь в ваших списках? Я вообще нигде не числюсь. Меня вообще в этой жизни нет. Что тебе, половника жалко?
— Этого мужчину ты провела? — спрашивает раздатчица у подплывшей тетёхи.
— Этого? — взирает та на меня недоумённо. — Да ты что? Мужчина! — строго ко мне. — Талончик есть у вас? У нас питание только по талончикам. Если вы нуждающийся, то обращайтесь в управление социальной защиты. Там включат в список, и, пожалуйста, приходите.
Мне горько и обидно. До ужаса горько.
— Ну ради бога! — морщусь жалостливо. — Не дайте пропасть, накормите, а!
— Выходим, мужчина, выходим! — грозно сверкает очами раздатчица. — Не задерживайте очередь.
Я начинаю плакать. Ну почему, почему они так жестоки ко мне? Что мне делать остаётся, убивать, что ли? Если вы видите в этом высший жизненный акт, если вы разрешаете мне, то я могу…
— Женщины, добренькие! — я сажусь на пол и кулаками растираю выступающие на глаза слёзы. Плач превращается в рыдания. — Я кушать хочу! Очень хочу! Ласковые мои, ненаглядные, миленькие, ну накормите, пожалуйста! Ну что вы в самом деле!
Главная торопливо набирает в салфетку несколько кусков хлеба, так же торопливо выходит из-за стойки и суёт их мне в руки, пытаясь поднять меня на ноги. Я позволяю ей это.
— Вот, мужчина, хлебушек. Покушайте, покушайте. И не надо буянить, что вы за моду взяли такую. В соцзащиту идите, ладно? Прямиком туда. На учёт встанете, талончик получите — и сможете у нас питаться.
Я выхожу из столовой наружу и жадно глотаю, отламывая на ходу, ломти хлеба.
Вера? Не знаю, что это такое.
Вера во что-то высшее? Что-то разумное и справедливое? Это для дураков. Нет ничего высшего, разумного и справедливого. Даже в самых тяжёлых жизненных обстоятельствах я не скатился в эту слабость, не позволил себе.
В церковь ходил, да. Не в саму, на паперть. Надо же было на что-то питаться.
— Христос воскресе! — стою с протянутой рукой у входа в церквушку. Пасха, вроде подают. Мне меньше, чем окружающим меня нищим, которых здесь толпы — даже разгонять пришлось, а кое-кому и по морде. Видимо, люди чувствуют во мне злобу, подсознательно понимают, что я не прост и всего лишь прикидываюсь. Людьми управляют магнитные волны, люди подчиняются исключительно физике. Ладно хоть, что какие-то копейки перепадают, раньше вообще ничего не давали. На худой конец отберу у этой голытьбы.
— Э-э, не-е-ет, друг! — нараспев, словно подчиняясь общему благостно-мелодичному пасхальному настрою, говорит один бородатый нищий другому, тоже бородатому. — Спроть Путина все эти деятели мелюзга и шушера. Помяни моё слово, он их разом к ногтю прижмёт.
— Не нравится он мне, — шамкая, отвечает второй, с пустым взглядом и шрамом на щеке. — Не туда страну ведёт.
— Куда надо ведёт! — раздражается первый. — Ты ещё учить будешь! Он всю ситуацию знает, у него советников куча, помощников. Знает, что делает.
Второй не спорит. Ухмыляется. Хитрый мужичок, себе на уме.
Фамилия нового президента доходит до меня словно сквозь пелену. Я знаю, конечно, что он сейчас рулит, но лишь по уличным разговорам. Газет не читаю, радио не слушаю, телевизор вообще чёрт-те знает сколько не смотрел. Унял в себе тот губительный политический азарт, что будоражил меня раньше, унял и не жалею.
А вот и батюшка! Дородный, кругленький, борода окладиста, щёки румяные, идёт и крестным знамением направо-налево нищих одаривает. Старухи да прочее бабьё к нему ручку лобызать тянутся. Кое-кому позволяет.
— Вовка! — вдруг остановившись прямо передо мной и сделав круглые глаза, восклицает он. — Ты, что ли?
Я вглядываюсь, и что-то отдалённо знакомое мимолётно проскальзывает в чертах его лица. Нет, нет, ошибаюсь. Где я мог познакомиться со священником?
— Ошиблись, батюшка, — отвечаю. — Не знакомы мы.
— А, ну да, — опуская глаза, смиряется с тем, что вышла ошибка, священник и продолжает шагать к храму.
Но, поднявшись на пару ступенек, останавливается и, повернувшись, вновь вглядывается в меня. Мне не по себе. Что за мужик памятливый, где мог с ним встречаться?
