Олег Лукошин - Человек-недоразумение
— Человек постоянен, — выдал я с глубочайшим внутренним сомнением, имея в виду под человеком единственно себя. — И в постоянстве этом истинная сила.
Затем, по мере опустошения коньячной бутылки, напряжение разговора спадало. Мы постепенно смирялись с тем, что мы есть.
Отец Афанасий, по церковной своей иерархии оказавшийся протоиереем (впрочем, это мало о чём мне говорило), поведал и о некоторых наших общих друзьях из подростковой психушки.
— Кстати говоря, — рассказал он с улыбкой, — вскоре после твоего побега её закрыли. Буквально через две недели. То ли финансирование прекратилось, то ли просто за ненадобностью она оказалась — всех распустили по домам. А у кого семьи не было, распределили по детским домам. В здании психушки вскоре открыли современный медицинский центр: ну, ты наверняка знаешь эти бестолковые сооружения с иглоукалыванием, спа-салонами, соляриями и разными прочими фитнес-секциями. Говорят — я не знаю наверняка, но слышал от людей, — одним из соучредителей этого центра стал Епископян. Помнишь такого?
Мне такой вспоминался с трудом. Гриша освежил память.
— Наш главврач. Хороший в общем-то мужик. Я как-то раз ездил в те края к коллеге, видел его в храме на службе. Не знаю, православный он, что ль? Он был, он, я уверен. Но мне тогда почему-то неловко стало, не подошёл к нему. То ли своего придурковатого прошлого застеснялся, то ли своего благостного настоящего. Не знаю, почему-то в глубине души стесняюсь своего поповства. Вот ты упрекаешь меня, а мне бы взять да отмахнуться. Нет, я думать начинаю, переживать. Знаю, наверняка знаю, что преуспел в жизни, якорь обрёл, стержень наимощнейший, а вот всё равно старая анархистская бредятина не отпускает. Да и у тебя энергетика всё же сильная, пробивает защитные слои. Отрицательная она у тебя, разрушительная.
— Александр Сергеевич наш, Мошонкин который, — продолжал Распутин, — сейчас ректор в институте. Институт не бог весть какой, коммерческий, бестолковый, да и всё такое прочее, но дело-то не в этом. Уровень образования — это одно, а зарплата совсем другое. Зарплата, говорят, нормальная.
— Наверняка тебя Басовая интересует, а? — подмигнул он мне.
Учительницу Басовую я помнил хорошо, последнюю нашу с ней встречу в особенности, и почему-то внутренне напрягся от этого Гришиного подмигивания, словно оно именно с нашим прощанием в подсобке и было связано. (И чего напрягаться, словно я какой-то нормальный и законопослушный лох… А может, я уже и есть такой?) Но нет, вряд ли. Откуда он мог узнать об этом? Сама Басовая хоть и была особой странной, но ученикам душу не изливала. Пожалуй, в правильном попе всколыхнулись воспоминания о связанных с ней пикантностях, которыми она радовала нас на уроках.
— Елена Марковна сейчас в Австралии. Вышла замуж за тамошнего фермера. По переписке его нашла, в интернете. Я подробностей их жизни не знаю, так, краем уха слышал, в церковь много всякого знакомого люда приходит, но вроде бы счастлива. Даже успела родить — то ли одного, то ли двух, по-разному мне говорили. Молодец, ей ведь уже за сорок было, когда она туда подалась.
— Яша-цыган по профилю пошёл. В цыганском ансамбле выступает. Так что ничего неожиданного. Песни поёт, на гитаре играет. В церковь ко мне ежегодно приезжает, от него, собственно, и узнаю о том, кто да как. А то и раза три в год. Ничего, весёлый, деловой. Семью завёл, детей полно. Так-то по провинциям больше разъезжает, но, бывает, и в Москву с концертами наведывается. Недавно в кино его видел: цыганский ансамбль встречает барина. К нам приехал, к нам приехал… Знаешь уж, как всё это в исторических фильмах — одно и то же.
Истории Гришины меня злили. Я не понимал, для чего он взялся их мне рассказывать. Чтобы доказать, что все, кроме меня, преуспели в жизни? Что все состоялись? Что все выкарабкались из ям безумия, а я по-прежнему топчусь в ней?
Быть может, ничего такого он и не имел в виду. Скорее, просто делился информацией об общих знакомых, как делают это все при встрече с кем-то из своего прошлого. Но впечатление на меня эти истории производили другое. В каждом слове я слышал упрёк и порицание. Непременно насмешку. В чём я придурок, скажите мне: в том, что так реагирую на обычный разговор, или в том, что действительно остался со своими безумными убеждениями в какой-то потерянной и проклятой нише?
Окончательно добил меня он рассказами про наших сопалатников. Имена их тоже почти выветрились из котомок моих воспоминаний, но живо воскресли, направляемые умелым повествованием священника.
Слава Черемыслов, тот, которого мы звали Колумбом Запредельности, как выяснилось, работал сейчас в каком-то закрытом научном центре в американской Силиконовой долине. Институт вроде бы занимался проблемами теоретической физики. Как он там оказался, Григорий не знал, но, по его сведениям, Колумб занимал там высокую должность, пользовался большим уважением и даже регулярно получал высокие международные награды.
— Говорят, институт этот специализируется на вопросах искривления пространства и времени, — пояснил поп. — Видать, машину времени создают.
Мне в тот момент вспомнились Славины слова про двери в антимир — да, если кому и заниматься машиной времени или какими-то другими приспособлениями для перемещения в запредельность, то только ему.
Самым же шокирующим оказалось превращение Игоря Заворожина, Величайшего Писателя, не написавшего ни одной строки и тем самым безоговорочно заслужившего это звание.
Как выяснилось, не писал он лишь до поры до времени. Вдруг, в какой-то тёмный и неправильный момент своего существования, что-то хрустнуло в его бедовой черепушке, и он с паническим рвением схватился за перо и бумагу. Первая же повесть, на дурака отправленная в журнал «Новый мир» (в котором, как говорят, напечататься чрезвычайно престижно), была им опубликована. За ней потянулись новые повести, многочисленные рассказы, а потом и романы. Год назад Игорь достиг в литературном сообществе такой крутизны, что был удостоен премии «Русский Букер» (о ней я тоже кое-что слышал, хотя и не вполне представляю, для чего она нужна).
Отказ Заворожина от прежних идеалов угнетал пуще других. Даже поповство Гриши и научная деятельность Славы не произвели на меня такого убийственного впечатления. Игорь всегда казался мне монолитом убеждений, стойким оловянным солдатиком. И вот такой облом…
Да всё я понимаю, всё. Что если хочешь жить, если именно существование выбираешь в качестве философии, то неизбежно приспособление к окружающей действительности. Пусть частичная, но всё же преступная ассимиляция. Даже я не избежал её: я пробовал мир на вкус, приспосабливаясь к его реалиям в надежде найти наиболее уязвимые точки, в надежде через это кажущееся и кратковременное приспособление пустить по его поверхности трещины и превратить его в труху. Соглашательство действительно было временным: от него отказывался либо я, либо он — недаром я в свой почти что тридцатник пребывал всё в той же социальной ячейке, что и десять, и двадцать лет назад, — продолжал оставаться изгоем. Этим же парням игры в хамелеона понравились настолько, что они перешли узкую грань, отделяющую причуду от серьёзности, и трансформировались в разряд обыкновенных человеков, чьими идеалами стали сытость и спокойствие.
Вполне возможно, что задай я сейчас вопрос Заворожину, и он бы ответил, что всего лишь забавляется с одной из граней своего сознания. Да, вероятно, он представит это как остроумную концепцию с элегантными перевёртышами, в понимании которой самое главное — улучить момент смены ориентации. И я бы принял эту изящную и отнюдь не глупую концепцию, если бы не одно «но»: если бы ради неё ему (Распутину, Черемыслову) не пришлось отказываться от того, во что они верили раньше.
По сути, конечно же, всё проще. Если убрать шелуху из поз и слов, то невооружённым глазом можно узреть, что они достигли того, к чему стремились: Распутин желал стать священником, Черемыслов — учёным, Заворожин — писателем. И неважно, с плюсовым зарядом или с минусовым. Они приплыли к своим заветным гаваням: маленькие, ехидные, но настойчивые человечки, что живут в их телах, руководят их образом мыслей, и по сути, являются ими настоящими, торжествуют и распевают весёлые, дурашливые песни.
Я даже могу принять как аксиому, что подобная трансформация необходима, что именно самых упорных и непримиримых, отрицателей и ниспровергателей действительность одаривает в итоге своими щедротами, но в таком случае в моём дурацком лбу возникает коварный вопрос: где в этом ряду я сам? Почему все мои старания и усердия обернулись лишь беззвучным пшиком? Я недостоин побед или же они, эти самые устремления, слишком радикальны? Да, они расходятся с идеей существования яви, я прекрасно понимаю это, но в моей грани восприятия реальности, в моём загоне, моём необъективном отражении триумф наступить обязан. Я его заслужил, я его выстрадал. Пусть, наступив в моей сфере, он утянет за собой и все остальные, но я в этом уже не виноват — ведь я упорный и непримиримый, где мои золотые россыпи?
