Олег Лукошин - Человек-недоразумение
«Чёрт возьми! — устало недоумевал я где-то в затуманенных глубинах подсознания. — Неужели стадо этих моральных уродов могло так сильно выбить меня из колеи? Что такого серьёзного произошло, что? Неужели я раньше не попадал в передряги? Неужели меня можно затушить так легко? Я ничего не чувствую, мне хочется лишь спать. Забыть обо всём на свете и спать, спать, спать. Мне не нужно ничего в этой жизни, я исчерпал себя. Может быть, кто-то добрый и внимательный тихо и безболезненно умертвит меня?»
Я весьма преувеличиваю сейчас степень моих тогдашних переживаний. Я вовсе не облекал недовольство собственной персоной в такие патетичные сомнения и укоры. Все эти мысли лишь вяло и тупо шевелились где-то в отстойниках сознания, не посылая в центр управления жизненными силами ни единого позыва к встряске.
Должно быть, именно так исчерпывают себя все люди, живя какими-то глупыми, но дерзкими подростковыми надеждами и тихо отказываясь от них, едва переступив порог взрослой жизни. Должно быть, всё предыдущее и было моей прыщавой подростковостью, которой пришёл черёд заканчиваться. Разумеется, я делаю огромный комплимент безликой людской массе, сравнивая их психологические реалии со своими, но, несмотря на моё категорическое отличие от гомо сапиенс в образе мыслей, физически я всё же от них не отличался, а физическая конструкция значит многое, пожалуй, даже существенно больше, чем может показаться на первый взгляд.
Но даже не вялость и смирение с реалиями жизни озадачивали меня наиболее всего. Самое ужасное заключалось в том, что я напрочь потерял ощущение космических далей и их значений для собственной персоны. Я категорически перестал чувствовать бескрайность Вселенной, безумно стремительный ход времени и пугающе будоражащий тлен, оставляемый тем движением. Я уже не смотрел на себя и на реальность через призму миллиардов лет объективности как на что-то ушедшее, забытое и совершенно утратившее право называться реальным, имевшим место в объективности. Пусть по первому впечатлению недалёкого постороннего этот взгляд тяжёл, страшен и совершенно опустошающ, но именно он придавал мне силы к сопротивлению, именно он возвышал меня над человечеством.
И вдруг в одночасье я стал тупой и недалёкой обезьяной, я утратил величественную способность векового зрения, я начал жить лишь потребностями первой необходимости, с каждым новым днём незримо отрекаясь от себя предыдущего. И даже — вот в чём загвоздка! — почти не испытывая желания возвратить себя прежнего.
Почти, потому что порой ощущение того, что всё идёт не так, как надо, во мне возрождалось. Собственно говоря, оно присутствовало во мне всегда, вот только пользы от него не было никакой. Оно не давало ни побуждения действиям, ни искры мыслям. Лишь гнёт несло оно с собой, подавляющий гнёт ощущения собственной ущербности.
Чтобы как-то прокормиться, я устраивался на работу. Работа была неизменно грязной и низкооплачиваемой: грузчик или какой-то там разнорабочий. Помнится, в Оренбурге предприниматель-казах не побрезговал взять меня, вонючего бродягу, грузчиком на рынок, и я проработал у него месяца четыре. Да, вот так. Вспоминаю сейчас это и искренне удивляюсь — неужели всё это действительно происходило со мной? Картинка такая блёклая и расплывчатая, что порой у меня возникают сомнения, а не подсунули ли мне чужие воспоминания, как об этом частенько пишут в фантастических романах? Но нет, воспоминания мои.
Вот я таскаю через лужи ящики с фруктами, на мне грязная болоньевая куртка и не менее грязная кепка, на ногах чёрные не то изначально, не то от налипшей на них кусками грязи сапоги (видимо, уже осень). Продавщица в синем переднике, высохшая женщина с сигаретой во рту, принимает у меня товар, показывая, куда его ставить. Разделавшись с ящиком, я приобнимаю женщину за талию и шепчу ей в ухо: «Покувыркаемся сёдня, Галь?» Женщина игриво улыбается полоской железных зубов и даже отвечает мне мимолётным поцелуем. Откуда-то ко мне приходит знание, что это моя сожительница, что я живу в её обшарпанной однокомнатной квартире и иногда, когда хватает сил на эрекцию, коротко и яростно занимаюсь с ней любовью.
Да, мы близки. Ух, как мы близки! Ближе нас нет никого в этом вонючем мире. Ничто так не сближает, как отчаяние и чувство потерянности, а этих ингредиентов в нас с избытком.
Сцена меняется: мы на кухне. Ужин. Жидкий борщ, кислый и постоянно крошащийся хлеб, покрытые налётом ложки. Бутылёк самогонки на столе: нет, не бухаем — так, расслабиться после трудового дня. Раньше Галина и сама гнала, когда сидела дома. Сейчас покупает — здесь недалеко, в соседнем подъезде, у тёти Лизы.
— Вот и выгнали после этого, — вздыхает Галя, а потом медленно, но верно наливается яростью к своему прошлому, которое было таким несправедливым к ней. — Представляешь, я вообще там не при делах! Не входила даже в эту палату. Я знаю, кто меня заложил. Две их было, до сих пор иной раз встречаю. Одна на пенсии уже, вторая ещё работает. Карга старая, и кто таких древних держит только?! Улыбаются, суки! Как здоровье, Галина Анатольевна, как дочка?
— Э-э, Галя! — машу я рукой. — Плюнь и разотри. Я ли людей не знаю! Тут надо либо тупым быть, вот просто вообще тупым, чтобы ничего не замечать, либо в глотку вгрызаться, чтобы своё отстоять.
— Да вот видишь, не умею я в глотку, — разводит руками Галина. — Не научили! Вот и сижу теперь у разбитого корыта.
— Пусть, пусть, — глажу я её руку. — Ты чище и выше всех этих сук. Они тебя не стоят.
— Да уж знаю, — смиренно делает она движение. — Таких дур, как я, сейчас уже не осталось. Повывелись все.
Другая сцена. Тёплая, почти отцовская. Или даже дедовская: дочь Гали — да, у неё взрослая дочь! разве я не говорил, что Галина на пятнадцать лет меня старше? — привела на ночь внука. Сама в ночной клуб, новый друг позвал.
— Володь! — просит меня. — Ты уж присмотри, ладно? А то матери доверять нельзя. В прошлый раз Игорёшка с кровати упал, а она дрыхнет и не слышит.
— Хорошо, хорошо! — заверяю я её. — А кто это такой у нас? — тяну руки к полуторогодовалому малышу. — А как тебя зовут? Пойдём к дяде Вове! Пойдём?
Малыш нехотя устраивается на моих руках. Не плачет. Спокойный такой, даже излишне. Пока не говорит и не ходит, но я уже принялся за обучение. Вот сейчас продолжим уроки. Мне нравится проводить время с ребёнком. Я даже задумываюсь о своём. Только не представляю, что за женщина согласится рожать от меня.
Дни бегут, и месяцы бегут, движутся автобусы и поезда, пространство с удивительной рассеянностью, но регулярно и не без охотки перемещает меня в другие населённые пункты. Нет, это не город. Это зверосовхоз в сельском районе Башкирии. Вы не знаете, что такое зверосовхоз? Ну, интеллигенты, блин! И кто вас только на свет производит?! Посёлок такой, точнее, деревня. Кроликов здесь разводят. Много их здесь, просто до херищи.
Впрочем, я не по части кроликов. Магазин здесь строю. Не в однёху, бригада нас. Что мне нравится — разделения нет никакого. Мол, ты каменщик, ты плотник, а ты разнорабочий. Все равны. И на кладке стоять приходится, и с деревом работать (хоть и зихерю с ним, сказать по правде), ну и раствор месить. Ребята ничё, работяги, семеро нас. Четверо армян, они тут центровые. Бугор тоже армянин, Арташезом звать. В принципе, нормальные мужики. И говорят почти без акцента.
— А вот тебе! — кидаю я на расстеленную газету козырного валета. Леван хмурится. — А вот тебе ещё! — на газету летит дама, тоже козырная. — А вот у нас и такой господин имеется! — я кидаю короля, Леван отстраняется, бормочет «Хватит! Хватит!», но разве я отпущу его просто так, когда такие хорошие карты пришли? — А вот и последний удар! — на газете козырной туз, Леван дурак.
— Хорошо играешь, молодец, — он расстроен, но пытается казаться невозмутимым. — Объясни, почему не могу у тебя выиграть ни разу?
— Душу продал, — признаюсь я. — За везение в картах.
— Ай, смотри! — грозит он пальцем. — Без души на тот свет тяжело отправляться.
— Да нету никакого света, — потягиваюсь я. — Ни того, ни этого. Всё, атас. Бугор ковыляет.
Душная ночь. Мы спим в бараке, он держится на честном слове, в стенах и крыше полно дыр, но даже эта вентиляция не спасает от духоты. За окнами — шум. Топот ног, крики.
— Армяшки! — кричит кто-то. — Суки, выходите!
— В чём дело? — подскочив к ветхой двери, которую можно вышибить одним пинком, и испуганно шаря взглядом по углам, вежливо спрашивает Арташез.
— Я те щас скажу, в чём дело, чурка гнилая! — кричат взбудораженные аборигены. — Пошто кур порезали?! Мы знаем, это вы. Видели вас!
— Не резали никаких кур! — Арташез удивлённо оглядывается на нас, мы уже повскакали с тюфяков, мотаем головами из стороны в сторону. — Ошибаешься, уважаемый!
— Открывай, сука! — пинок в дверь, и та слетает с петель. В комнату вваливается толпа, в темноте не сосчитать сколько, но кажется, что неимоверно много.
