Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)
Это ведет к интересному эффекту: собственный категориальный аппарат исследователей “натурализуется” и начинает рассматриваться как внутренне присущий предмету исследования. Так, согласно Е. Кабановой, логика построения фильмов всего постсоветского периода определяется тем, что режиссеры неустанно эксплуатируют “теорию Зигмунда Фрейда” и психологию массового сознания, а не исходят из социально-дифференцированной системы ценностных ориентаций современного российского общества. Со многими остроумными наблюдениями автора можно согласиться (например, по поводу “„необъемного баобаба” русской уникальности”), но с указанным объяснением едва ли. Скорее речь идет, выражаясь в духе того же Фрейда, о “переносе” черт, отражающих состояние исследовательского сообщества, на предмет его интересов. В подтверждение достаточно обратить внимание на то, что М. Туровская в статье, посвященной фильмам совершенно другой эпохи (речь идет о периоде “холодной войны”), равным образом считает, что в их случае “мы имеем дело с проявлением социал-фрейдизма”. В свое время неокантианцы воодушевлялись девизом “Назад к Канту!”. Теперь же впору руководствоваться другим: “Прочь от Фрейда!” и обратиться для разнообразия к работам Ф. Брентано, К. Поппера, А. Макинтайра, Дж. Сёрла и многих других, для которых бессознательное (в том числе по Фрейду) — весьма проблематичное или вообще мнимое понятие. Да и без того легко заметить, что если какая-то теория объясняет все, что угодно, то она не объясняет ничего. Работы Фрейда, конечно, составляют важный культурный код для понимания многих художественных произведений XX века (по известным причинам отечественную культуру чаша сия во многом миновала). Но этим они ничем не отличаются от многих других источников, не имеющих к науке прямого отношения.
Вернемся от этих методологических вопросов к общему замыслу сборника. Рассмотрение истории страны сквозь призму кино не достигает, конечно, той степени радикализма, когда элиминируются все другие исторические свидетельства (такой опыт был бы интересен, но в чистом виде едва ли возможен). В итоге кино привязывается авторами к “большой”, политической истории; изменения, происходящие с кинематографом, связываются с политическими и идеологическими колебаниями курса страны (особенно показательна в этом отношении статья В. Токарева, посвященная польской теме в конце 40-х годов). Чем жестче идеологический контроль, тем легче, разумеется, такие колебания констатировать. Неудивительно, что самый большой раздел в сборнике посвящен именно сталинскому периоду.
Весьма интересный поворот совершается при переходе к более поздним временам. Место широких и абстрагированных обобщений (таких, как в статье О. Усенко о “немом” игровом кино 1908 — 1919 годов) занимает личный взгляд авторов, непосредственно встроенных в культурный и социальный контекст появления соответствующих фильмов (именно так рассматриваются, например, “шестидесятнические” фильмы М. Хуциева в статье А. Левандовского, фильм “Семнадцать мгновений весны” в статье С. Секиринского). Киноповествование содержит для такого находящегося внутри контекста наблюдателя множество деталей и нюансов, которые не способен зафиксировать “внешний” исследовательский взгляд. В силу этого кино приобретает некий интимный характер (особенно в статье А. Левандовского). Источниковедческий статус кино в этом своем качестве определил во вводной статье редактор сборника С. Секиринский: “Художественные фильмы могут быть, вероятно, практически неисчерпаемыми свидетельствами о времени и месте своего рождения, историческими документами, фиксирующими, подчас в скрытой форме, далеко не только одни идеологические стереотипы, политические директивы или заявленные их создателями творческие задачи. В этом, наверное, и состоит отличие искусства от публицистики, как и одна из его особенностей в качестве исторического источника”. Это хорошая мысль. Но в том числе данный сборник свидетельствует, что об этих незаметных “приметах времени” должен сперва написать тот, кто их помнит, распознаёт и понимает, иначе сторонний зритель воспримет их как информационный шум, как немотивированные жесты, сцены и сентенции. И приходим мы вот к какому интересному выводу: фильм всегда необходимо описывать, про него нужно написать. Иначе все эти приметы времени так и канут в лету, оставаясь невнятным лепетом с экрана.
Вторая из рецензируемых книг — сборник статей Зары Абдуллаевой, в разное время выходивших в журнале “Искусство кино” (статьи, впрочем, не датированы и переработаны для настоящего издания). Все они посвящены кино современному, и вопрос о том, что же есть реального в кинематографе, предстает здесь в совершенно ином свете.
Перед нами не научно-исследовательский жанр, а тот род кинокритики, который можно назвать вкусовым. Сам факт присутствия здесь статьи о фильме или режиссере — уже есть свидетельство симпатии к нему автора. Критике же обычно подвергается аудитория, которая не оценивает полюбившиеся автору фильмы так, как, по его мнению, следовало бы (например, в случае с фильмами В. Пичула, последовавшими за “Маленькой Верой”).
В предисловии говорится, что все представленные в книге статьи повествуют о кино, “которое, как ни странно, возвращает реальность жизни”. Из других кратких концептуальных замечаний можно заключить, что именно данные фильмы имеют отношение к некоторой реальной реальности, тогда как в остальном — и фильмы и сама реальность — уже не реальны, представляют собой продукт деятельности прожорливого “медийного вируса”. В отличие от прочих эти фильмы сохраняют “ауру искусства”, которая, по Беньямину, легко улетучивается в эпоху технической воспроизводимости. Само собой, рассмотренные фильмы относятся к разряду “кино не для всех”; творения фон Триера, Ханеке, Зайдля, Муратовой и т. д., естественно, нельзя отнести к блокбастерам. То есть речь не о фильмах, которые формируют массовое сознание, но о тех, что дают доступ к другой реальности весьма узкому кругу знатоков и ценителей.
Такие фильмы, согласно автору, предполагают особую технику восприятия — “медленное смотрение”. Так или нет, но то, что предложенные тексты написаны для медленного чтения, это точно. Дело не в концептуальной сложности, но в том, что логика порождения текстов — несмотря на все наши благожелательные читательские усилия — осталась за границами нашего понимания. В целом из заявленного принципа следует, что автор реализует вполне классическую задачу критика, воспитанного в духе В. Г. Белинского, — выделить в произведении некую реалистическую составляющую (советская критика настаивала, например, на том, что этой составляющей является “типическое в искусстве”), растолковав ее попутно читателю. Мы вполне допускаем, что для какой-то читательской группы собранные в сборнике тексты функцию эту выполняют. Но по отношению к читателю за пределами этой группы они, к сожалению, остаются герметически замкнутыми. Несмотря на то что большинство фильмов, описанных в статьях, нам видеть приходилось, степень понимающего согласия (или отчетливого несогласия) при чтении была практически такой же, как и в тех случаях, когда речь шла о фильмах, которых мы не видели. Фрагменты киножурналистики, связанные со знанием каких-то установок и предпочтений режиссеров и даже актеров, в основной массе растворены в сложной системе ассоциаций, которую если не разделяешь, то никогда и не постигнешь. Помимо этого, тексты перенасыщены отсылками к концепциям, которые, будучи известны в оригинале, почти не поддаются распознаванию в рамках предложенной логики построения статей. Допустим, главную книгу о формальной и трансцендентальной логике, написанную в XX веке, нам читать приходилось, но тезис о том, что фильм “После жизни” Корэ-эда раскрывает “вещи в себе”, “если трансцендентальную логику свести с формальной”, остается для нас непостижимым.
Вообще одно из главных впечатлений, оставшихся по прочтении всей книги, — сочувствие к автору, которому приходится прилагать огромные усилия, чтобы избежать тривиальностей и банальностей, что, по всей видимости, является тяжелейшим грехом в той самой целевой группе, для которой эти статьи пишутся. Они в изобилии оснащены отсылками, выдающими осведомленность о том, что уже наговорили всякие “высоколобые интеллектуалы”: про исчезновение реальности, про смерть автора, про неактуальность эстетики прекрасного и т. д. и т. п. Критика обложили со всех сторон, приходится все это преодолевать и по ходу дела отправлять на свалку истории. Вот и выходит, что “все более или менее нормальные (обыденные) трактовки оказываются всего лишь вариациями масскультовой культурологии”. Режиссеры также выступают с автором заодно, они над интеллектуалами “издеваются” и вообще посылают в тартарары “испорченность высоколобого зрительского восприятия”. Обсуждать эти фигуры повествования — не вдаваясь в избитый социологизм — также довольно тривиально. И все же книга стимулирует вопрос о том, каким же образом киноискусство сегодня может претендовать на, так сказать, “укол реальности”, который стремится обнаружить и передать автор.
