РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА
XI
Я вдруг почувствовал, что медленно задыхаюсь, словно на меня обрушились огромные, как дома, страницы и спрессовали, подобно цветку, который надобно сплющить, высушить и таким образом сохранить; я вообразил, будто моё скромное тело, угодив в громадную, как само небо, книгу, затерялось между страниц и те со всех сторон обступили меня, а книга меж тем вот-вот должна захлопнуться навсегда.
Жизнь человека не есть математическая прогрессия или поступательное движение вперёд, какой она традиционно предстаёт на полотнах мастеров исторической живописи; не является она и простой очерёдностью фактов чьей-либо биографии, кои могут быть пронумерованы, а затем осознаны по одному в должной последовательности. Скорее она представляет собой ряд метаморфоз, трансформаций и превращений, одни из которых случаются вдруг и повергают в изумление, а другие происходят столь медленно, что их трудно заметить, однако сии изменения так страшны, так всеобъемлющи, что под конец жизни люди тщетно копаются в памяти и не могут отыскать в ней ни одной точки соприкосновения между собою прежними и собою нынешними, впавшими в старческое слабоумие.
Не могу сказать наверное, когда именно я впервые понял, что всё то долгое время, проведённое на Сара-Айленде, во мне на самом деле происходили какие-то бесконечные изменения. Робко пытаясь вырваться из мрака «Тасманийских черепов» и вложенных туда писем, мог ли я знать, что вскоре мне предстоит родиться вновь и даже переродиться? Что процесс перенесения рыб на бумагу являлся для меня столь болезненным и мучительным не оттого, что рыбы умирали и я не мог соответствовать их сущности, а потому, что для изменения формы моей в этом направлении мне также требовалось умереть? Откуда мне было знать, что всё это долгое время мои рисунки преображали меня, что кистью своею я не столько изображал рыб, сколько прял себе из бесчисленных нитей, сиречь рисунков моих, некий кокон?
И как мог я узнать, бросая прочитанное последним письмо на пол, что теперь уже недолго оставаться мне куколкою, что моя отчаянная попытка выйти наружу и обрести свободу вот-вот произойдёт.
Рыба девятая
Хохлатая водорослёвка
Рекомендации относительно самого отчаянного и дерзкого способа совершения побега — Салазки упрямой памяти — Брейди как ангел отмщения — Капуа Смерть возвращается — Нападение дикарей — Убийство — Погребальный костёр
I
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Сперва то же самое выходило и у Старого Викинга, ибо всё пошло от Него, и без Него не было бы ничего, что стало.
Но затем Слово стало плотию и обитало с нами как часть нашей тьмы, и плоть его была нечиста и в прилив кружила по моей камере разбухшими гнилыми ошмётками, осклизлыми и зелёными, похожими сразу и на бездомных бродяг, и на обломки кораблекрушения. И вот, когда я постарался повыше приподнять голову свою над всей этой плавающей повсюду липкою грязью, что к вечеру вновь завела вокруг меня свой хоровод, дабы избавиться от чувства, будто я навеки тону, погружаясь в это допотопное Слово, самым священным желанием в жизни моей сделалось рассказать всем, что и Слово, и Мир уже вовсе не то, чем кажутся, что они более не Двуединство.
В день, когда наступил новый, 1831 год, я набрался храбрости и решил, исполняя данную себе недавно клятву, совершить побег — хотя нет, я затеял даже нечто более великое, чем просто побег: в тщеславии своём вознамерился раз и навсегда покончить с каторжной системой. А средством для этого должны были послужить многочисленные записи и документы, похищенные мною в Регистратуре.
Их, как и меня, согласилась переправить ночью на другую сторону бухты рыболовецкая артель Роло Пальмы. Взамен я пообещал, что ни они сами, ни какие-либо представители власти никогда более не увидят их личных дел, вручил шесть бенгальских долларов и необычайно ценный, хотя и немного потрёпанный, а в одном месте даже проткнутый насквозь экземпляр изданного в 1628 году в Роттердаме и выполненного Филемоном Холландом первого английского перевода «Естественной истории» Плиния Старшего, полной описаний весьма странных народов: фибийцев, имеющих по два зрачка в одном глазу и по одному изображению лошади в другом; моноколов, которые способны с удивительной скоростью передвигаться прыжками на единственной своей ноге и, дабы защитить себя от зноя в жаркий солнечный день, ложатся на землю и поднимают эту ногу, пользуясь ею как солнечным зонтиком; не говоря уже об астомийцах, у коих нет ни ртов, ни носов, а только ноздри-отверстия, как у змей, — ведь эти странные люди питаются запахами.
На Сара-Айленде царили смятение и переполох: неожиданное исчезновение Старого Викинга, слухи о неминуемом пришествии Мэтта Брейди с его Армией Света и отшельничество Коменданта заставляли людей метаться безо всякой видимой причины. Ускользнуть с острова при таком беспорядке и кутерьме было совсем нетрудно, и я не стану теперь описывать не слишком-то интересную историю моего побега. Это потребовало бы изложения массы подробностей — рассказа о ночной встрече с Роло Пальмой при свете ущербной луны, тусклом, но позволяющем разглядеть всё, что нужно, о приливном течении, которое подхватило нас и понесло, куда следует, о муке и солонине, топоре и котелке, новых башмаках и о том, как мне удалось купить всё это, а вдобавок ещё и мою свободу — подробности никогда не интересовали меня. Скажу лишь, что сия затея вовсе не представляется мне отважным и отчаянным предприятием, требующим недюжинной смелости, нет, как это чаще всего бывает в подобных случаях, оно опиралось на банальный подкуп и точный расчёт.
Впоследствии, вспоминая наше прощание, рыбаки-артельщики, способствовавшие побегу, рассказывали обо мне как о какой-то сумасшедшей горе бумаги; им приходили на память всевозможные журналы со списками каторжников, книги учёта корреспонденции, переплетённые в «мраморный» картон отчёты, документы и рукописи, целую охапку коих я навалил на деревянные сани, — всё вместе в тусклом свете раннего утра они напоминали огромный курган.
Роло Пальма и его сотоварищи налегли на грубо вытесанные вёсла, и заметно было, как после каждого гребка вельбот медленно оживает под ними, повинуясь ритму гребли: сперва по нему пробегала дрожь, не более чем лёгкий трепет, а затем начиналось уже несомненное скольжение по водам бухты, притихшим и чёрным, бегущим назад, к Сара-Айленду.
Вельбот всё дальше отходил от берега, и пока рыбаки пытались согреться, напрягая все свои мускулы, я слышал в тишине морозного летнего утра их удаляющиеся голоса — они долетали сквозь клочья тумана, который плыл поверх водной глади в глубь диких лесов, ещё тёмных и пропитанных предрассветной сыростью, куда направился и я, насилу сдвинув с места свои сани, — оборванец, впряжённый в них с помощью постромок из кожи кенгуру.
— Бог ты мой! — услышал я восклицание Роло Пальмы. — Да он похож на сверчка-богомола, пытающегося сдвинуть с места кирпич!
Затем, когда солнце поднялось уже довольно высоко, они, должно быть, заметили, что гора на берегу пришла в движение, как их вельбот, ибо я услыхал удивлённые крики «Пошла! Пошла!», уже погружаясь в зелень бескрайнего леса, что тянется в западном направлении на многие сотни миль и где можно встретить одних лишь туземцев, да диких зверей, да ещё более дикие реки, да бог ведает что сверх того — может, какие-нибудь диковинные народы или доселе неведомых тварей, — а заодно с горой пополз и беглый безумец, бредущий неизвестно куда.
II
Следует принять во внимание, что Вилли Гоулд приписывал документам силу, которую способен представить, если не постичь до конца, лишь человек, слишком долго имевший дело со всем, что так или иначе может быть нанесено на бумагу. Я опасался, что, если не принять мер, вся ложь, которую я теперь влачил за собою, в один прекрасный день окажется единственным, что сохранится от штрафной колонии Сара-Айленд, и последующие поколения станут чересчур строго судить живших и умерших в наши дни: негра по прозванию Капуа Смерть, и мистера Лемприера, и Коменданта, и даже бедного Каслри, всех их и меня — по документам, что сфабриковала запущенная Комендантом чудовищная машина лжи! Судить так, будто это правда! Будто истинная и писаная история дружат, а не соперничают!
Я знал: лишь один человек придумает, что делать, и его имя Мэтт Брейди.
Он был загадкою для нас всех, но во тьме вонючей камеры, где вокруг меня медленно разлагался Старый Викинг, чернильная душа, Брейди служил мне маяком, путеводной звездою. Никто из тех, кого я знал, не видел его лично, а передаваемые из уст в уста рассказы о внешности его сильно разнились. И всё-таки я был уверен, что узнаю его в тот самый миг, когда он предстанет перед моими глазами. Одни говорили, будто он высокий и смуглый, а на щеке у него татуировка, какие имеют живущие в Новой Зеландии маорийцы; другие рассказывали, что он наполовину самоанец и это объясняет его воинственные наклонности; иные же описывали его как веснушчатого коротышку, рыжие волосы коего прихвачены в два пучка, точно у девчонки. Для шотландцев он был Вильям Уоллес, победитель англичан, для ирландцев — герой древних легенд Кухулин, и все считали его настоящим молодцом.
