Шерли Грау - Кондор улетает
Она послала своего сына в колледж и с чувством исполненного долга присутствовала под проливным дождем на выпускной церемонии. Она поцеловала его, когда он уезжал поступать на богословский факультет, и ничего не сказала.
Она выходила отца после двух новых инфарктов и множества мелких инсультов. И заметила, что ему легче дышать в теплом влажном воздухе. Именно она придумала соорудить огромную оранжерею, чтобы он мог получать облегчение без помощи лечебных средств. По ее плану оранжерею построили во всю длину их новоорлеанского дома. (Два специальных мойщика каждый день протирали стекла снаружи и изнутри.) А затем, потому что безмолвие этого скопления растений — от бугенвилеи, вьющейся под потолком, до фикусов и орхидей на уровне человеческого роста — действовало угнетающе, она добавила клетку с птицами. Ее построили из бамбука — по образцу примитивной рыболовной верши, которую она как-то видела в Бразилии. Клетка имела форму огромной слезы, вытянутый кончик которой упирался в стеклянный потолок второго этажа. Внутри порхали и пели десятки птиц среди ветвей сменяющихся наборов деревьев в кадках — померанцев, лимонов, гардений.
— Это еще что за чертовщина? — спросил отец.
Но оранжерея заинтересовала его, превратилась в любимое развлечение. Его можно было найти там чуть ли не в любое время суток — откинувшись в кресле, он вдыхал густой, сладко пахнущий воздух.
(Анна тотчас построила почти такую же оранжерею в Порт-Белле, только пол был выложен не белым мрамором, а керамической плиткой.)
Маргарет меняла интерьер в доме отца не меньше десяти раз, но ей начали приедаться художники по интерьерам, цветовые гаммы и поиски нужной мебели. Для заключительного эффекта она выписала художника из Нью-Йорка и перестроила все ванные комнаты — морские раковины из оникса, золотые лебеди, витые колонны из алебастра и мрамора и груды белых мехов под ногами. Когда она внимательно оглядела результаты, голубоватые прожилки в мраморе показались ей непристойными. Ну, вот и конец этому — довольно-таки жалкий.
— Папа, если бы ты знал, до чего нелепо выглядит дом!
— Ну и что же теперь? — спросил он. — Переедем в другой и ты начнешь все сначала?
— Нет уж! Это лучший дом в Новом Орлеане. Мне потребовались годы, чтобы создать это великолепие… — Она умолкла и засмеялась. — В нем все доведено до абсурда, ну все!
Он не отступал:
— На что же ты теперь будешь транжирить деньги?
— А это обязательно?
— Ты же это любишь.
— Да, конечно. — Она задумалась. — А ты нет, папа, я знаю. Тебе достаточно сознавать, что они у тебя есть. Поверишь ли, мне иногда снится, что деньги — это что-то вроде дрожжевого теста, которое мы учились ставить в монастыре: поднимаются, раздуваются, вылезают из кастрюль и мисок. Словно что-то живое — растет, ползает, ходит. И прибирает к рукам всю землю.
Старик засмеялся.
— Так оно и есть.
— Ну, я зарабатываю деньги и люблю тратить их на себя. А добрыми делами пусть занимается Анна.
— Попробуй драгоценности. У тебя ведь нет ничего стоящего.
— С моей-то физиономией? — Маргарет нагнулась и поцеловала его сухую, пергаментную щеку. — Папа, если мое лицо обвешать драгоценностями, на него страшно будет смотреть. Баранья отбивная в бумажных фестонах. — Она опустилась на стул в притворном отчаянии. — Нет, папа, мне нужно найти что-то другое.
— Ну, — сказал Старик, — предметы искусства, например?
Маргарет покачала головой, но его слова продолжали звучать у нее в ушах. И неделю спустя после вечеринки, кончившейся особенно поздно, она надела боты, норковое манто и успела на первый утренний рейс в Нью-Йорк. К полудню она уже прошла двадцать кварталов по Мэдисон-авеню, входя в одну картинную галерею за другой, и уплатила девяносто семь тысяч долларов за полотно Утрилло. К трем часам она купила четыре бронзы Манцу и с шестичасовым самолетом вернулась домой. Она совсем продрогла в своем легком шифоновом платье.
Теперь, решив стать коллекционером, она начала пристраивать к отцовскому дому галерею.
— Ну, — сказал Старик, — это уже не дом, а какой-то монумент.
Она пожала плечами.
— Да, он действительно начинает смахивать на гробницу Гранта. Но видишь ли, папа, мне нравится строить.
— Развлекайся себе на здоровье.
Она начала коллекционировать с увлечением, руководствуясь собственным вкусом и покупая сама. Она контрабандой вывезла из Мексики чемодан, полный утвари доколумбовой эпохи. В Вене она купила полдесятка китайских свитков, в Гонконге — десяток тибетских алтарей и отправила их в Америку с поддельными бумагами. Она поехала в Лондон, чтобы заплатить три четверти миллиона за небольшую коллекцию египетских ястребов и греческих ваз.
— Папа, — сказала она, — очень интересно, как они на тебя смотрят. Словно говорят: «Совсем свихнулась, но у нее есть деньги. Только поглядите на этот денежный мешок!»
— И что же ты теперь будешь со всем этим делать?
— Ну… — Она почесала в затылке и состроила самую комичную из своих гримас. — Буду сидеть и смотреть на них, папа.
Но она редко это делала: ее постоянно отвлекали поиски новых пополнений.
Я была, решила Маргарет, безоблачно счастлива. Если Джош когда-нибудь спросит меня — через много лет, когда уже сам поседеет: «Мама, какие годы твоей жизни были самыми счастливыми?» — я отвечу ему — вот эти. Но Джошуа, конечно, никогда не спросит…
Если бы не Роберт. Если бы только не Роберт! Иногда ее томила тоска по нему, по вкусу его кожи, по жесткой щекотке его волос. В редкие непонятные минуты, когда ее тело горело, билось, трепетало в тошнотном полубеспамятстве, в тисках отвращения и желания. В глухую ночь, с другим мужчиной. Даже тогда. Пустота внутри нее начинала вибрировать и звучать, ее плоть покрывалась мурашками и дрожала — словно кожа смеялась нараспев.
Он не знает меры, думала Маргарет. В этом вся беда. Вот как с женщинами. Он гордо выставляет их напоказ, хвастает ими. Скажем, Филлис Лоример. Он сажал свой вертолет на пляже перед ее домом и шествовал к ней в постель. А соседи жаловались полиции, а все ребятишки и их няньки сбегались поглазеть на чудную машину. (Когда он купил вертолет, Маргарет угрюмо подумала: может, он разобьется. То же самое она подумала еще раньше, когда он только учился летать, но он был хорошим пилотом, даже если напивался. Не повезло, что поделаешь.) А его девочки? Кто бы подумал, что он будет иметь такой успех у школьниц? Ну, по крайней мере в Луизиане возрастной предел достаточно низок и уголовное преследование ему не угрожает. Будем благодарны богу и за малые его милости, думала Маргарет.
И какой дурак! Звонит в любой час дня и ночи… Врывается к ней в дом. Трижды она просыпалась и видела, что он стоит у кровати. И как-то раз с ней был другой мужчина…
Это переполнило чашу, это был конец. Ее раздражение перешло в бешенство. Слишком долго он злоупотреблял ее терпением, и ей надоело.
Он заглянул к ней в кабинет и шепотом сообщил о своих планах на вторую половину дня.
— Я сейчас занята, Роберт, — сказала она. — И никак не могу уйти днем.
— Дела подождут.
— Нет, — сказала она. — Подождет кое-что другое.
По его щекам разлился багровый румянец.
— Сегодня вечером я выбью из тебя дурь.
Она откинулась на спинку стула.
— Роберт, ты хуже репейника. С меня хватит.
— Ты влюблена в меня как кошка.
— Не приходи сегодня вечером, Роберт.
— Тебе понравится, — сказал он. — Скажешь, нет?
Она ждала его в гостиной, улыбаясь, молча. Когда он вошел и шагнул к ней, Майк Бертуччи легонько ударил его кастетом за правым ухом и даже успел подхватить его на руки.
От него одни неприятности, снова и снова думала Маргарет. Для всех. После того как Майк Бертуччи отвез его домой, уложил в кровать и просидел с ним всю ночь на случай, если удар был слишком силен, прошла неделя, и вдруг Старик сказал ей:
— Развяжись с Робертом.
В ее ушах раздался звон бьющегося фарфора, хруст яичной скорлупы, шорох сухой травы. Она сказала, растягивая слова:
— Папа, тебя это беспокоит?
Старик сложил руки на коленях — изуродованные артритом суставы указывали на нее, как обвиняющие персты.
— Анна очень озабочена.
Маргарет казалось, что ее голос звучит как бы со стороны, словно говорит кто-то другой в другом конце комнаты, но она с удовольствием заметила, что он остается спокойным и ровным. Равнодушным. Ничего не выдающим.
— Папа, мы, кажется, начинаем играть в вопросы и ответы. Почему Анна очень озабочена?
— Потому, — сказал Старик (его сложенные руки сохраняли полную неподвижность), — что у Роберта вскочила огромная шишка, очень разболелась голова, и он рассказал ей про тебя.
