Эдвард Форстер - Избранное
— Кровосмесительная и педическая. — И он поведал своему молодому другу, что Чайковский влюбился в собственного племянника и посвятил этот шедевр ему. — И вся достопочтенная лондонская публика — здесь. Прелестно, да?
— О занятных вещах ты наслышан, — ответил Морис с пуританскими нотками в голосе. Казалось бы, вот он, наперсник, изливай душу — увы, не хотелось. Но он тут же взял в библиотеке жизнеописание Чайковского и принялся его изучать. Для обычного читателя обстоятельства женитьбы композитора едва ли представляют особый интерес, проблемы несовместимости для него — явление смутное, Морис же был глубоко взволнован. Ему были ясны подлинные масштабы этой катастрофы… доктор Барри едва не обрек его на нечто подобное. Заглатывая книгу кусками, он познакомился с Бобом, очаровательным племянником, которым увлекся Чайковский после распада собственного брака, именно благодаря ему состоялось духовное и музыкальное возрождение композитора. Книга сдула начавшую было собираться пыль… кажется, это единственное литературное произведение, которое принесло ему реальную помощь. Правда, эта помощь отбросила его назад. Отбросила к истории в поезде, и он не приобрел ничего, разве что окончательно убедился: все доктора — глупы.
Казалось, пути перекрыты, и в отчаянии он вернулся к порочной практике, которую бросил еще мальчишкой, — и, как ни странно, обрел пусть и унизительный, но покой, умиротворил физический позыв, что преобладал над всеми его ощущениями, получил возможность нормально работать. Он был середняком и вполне мог победить в схватке среднего уровня, но природа заставила его противостоять чрезвычайному… справиться с подобными обстоятельствами без посторонней помощи под силу только святым, и Морис чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Незадолго до его поездки в Пендж забрезжила новая надежда, убогая и безрадостная, — гипноз. Рисли рассказал ему, что гипнозу удачно подвергли мистера Корнуоллиса. Доктор объявил: «Бросьте, вы вовсе не евнух!» — и оп-ля, напасть вмиг исчезла. Морис записал адрес этого доктора, хотя и не рассчитывал на что-то путное: одной встречи с медициной ему хватило, к тому же Рисли явно о чем-то догадывался. Когда он диктовал адрес, в голосе слышалось дружелюбие, но и легкая усмешка.
33Теперь, когда интимное общение Клайву Дарему не угрожало, он жаждал помочь другу, которому, наверное, после их расставания в курительной приходилось несладко. Они перестали писать друг другу несколько месяцев назад. В последнем письме, написанном после Бирмингема, Морис сообщил, что сводить счеты с жизнью не будет. Это его побуждение Клайв никогда не принимал всерьез и был очень рад, что с мелодрамой покончено. Когда они говорили по телефону, на другом конце провода он слышал человека, достойного уважения, — человека, готового позабыть прошлое и позволить страсти перетечь в приятельство. Тут не было наигрыша, не было фальши: в голосе бедняги Мориса слышалась робость, даже легкая обида — совершенно естественные, и Клайв чувствовал, что может по-настоящему ему помочь.
Он горел желанием сделать все, что в его силах. И хотя качество, каким было наполнено прошлое, ускользнуло от него, Клайв все помнил и не мог не признавать: Морис вынес его из волн эстетства на берег солнца и любви. Без Мориса ему никогда бы не стать существом, достойным Энн. Друг помог ему пережить три бесплодных года, и теперь он считал себя обязанным отплатить той же монетой. Клайву не нравилось совершать что-то из благодарности. Он предпочел бы помочь из чисто дружеских побуждений. Но выбирать не приходилось, и если все пойдет хорошо, если Морис не даст волю чувствам, если согласится не прерывать телефонную связь, если будет вести себя здраво по отношению к Энн, если не будет дуться, грубить или сверх меры серьезничать — они снова могут стать друзьями, но идущими разными путями и разной поступью. У Мориса много чудесных качеств, и наступит время, когда они снова проявятся — Клайву хотелось в это верить.
Мысли, подобные изложенным выше, посещали Клайва редко и неназойливо. Средоточием его жизни была Энн. Найдет ли Энн общий язык с его матерью? Энн выросла в Сассексе, возле моря, — понравится ли ей в Пендже? Как она отнесется к тому, что с религией дело здесь обстоит слабо? И, наоборот, слишком много политики? Любовь одурманила его, и он отдавал Энн тело и душу, стелил к ее ногам все, чему его научила прежняя страсть, и лишь с усилием вспоминал, на кого та страсть была направлена.
Когда помолвка озарила его первым сиянием и Энн заслонила от него весь мир, в том числе и Акрополь, он был готов поведать ей правду об отношениях с Морисом. Она, кстати, призналась ему в одном мелком грешке. Но преданность другу удержала его от подобных откровений, и впоследствии он был этому рад — да, Энн поселилась в его душе навеки, но Палладой Афинской она все-таки не была, и многие темы оказались под запретом, касаться их он не мог. Главной такой темой стал их собственный союз. Когда после свадьбы он вошел в ее комнату, цель его прихода была ей не ясна. Ее не обделили образованием, но в тайны секса не посвятили. Клайв проявил максимум такта, но жутко ее напугал и ушел, боясь, что она его возненавидит. Ничего подобного. В последующие ночи она была к нему благосклонна. Но всегда — в полном молчании. Мир, в котором они объединялись, не имел ничего общего с их каждодневными занятиями, это таинство вбирало в себя нечто гораздо большее. Тема ночи не подлежала обсуждению. Он никогда не видел ее голой, как и она его. В их разговорах не затрагивались вопросы воспроизводства или пищеварения. И он мог быть спокоен — эпизод из его добрачной незрелой жизни предметом обсуждения не станет никогда.
Этот эпизод — табу. И он не стоял между Клайвом и Энн. Скорее Энн стояла между этим эпизодом и Клайвом, и по зрелом размышлении он похвалил себя за сдержанность — этой истории нечего стыдиться, но она отдавала чрезмерной сентиментальностью и вполне заслуживала забвения.
Таинственность устраивала его, по крайней мере он принял ее без сожаления. Желание называть вещи своими именами не томило его никогда, и хотя он был способен оценить всю прелесть человеческого тела, сам половой акт казался ему чем-то обыденным, и уж если его совершать, то под покровом ночи. Между мужчинами он непростителен, а между мужчиной и женщиной… что ж, можно, раз природа и общество — за, но обсуждать его, вожделеть — это увольте. Браку идеальному, по его понятиям, должны быть свойственны умеренность и непринужденность, таков был его идеал во всем, и в Энн он нашел достойную сподвижницу, которая и сама была натурой утонченной, и в других это качество ценила. Они нежно любили друг друга. Мир прекрасных условностей принял их под свои своды — а где-то по ту сторону барьера бродил безутешный Морис, с губ его срывались неверные слова, неверные желания бередили сердце, а руки обнимали воздух.
34В августе Морис взял отпуск на неделю и, следуя приглашению, приехал в Пендж за три дня до матча в крикет, приехал в странном и мрачном расположении духа. Он подумывал о гипнотизере, которого рекомендовал Рисли, и все больше склонялся к встрече с ним. Собственное состояние не давало ему покоя. К примеру, проезжая через парк, он увидел, как егерь заигрывал с двумя служанками, — и испытал жгучую зависть. Девицы были настоящими уродками, в отличие от егеря, но от подобного несоответствия Морису стало только хуже, и он смотрел на эту троицу, такой респектабельный, а на сердце кипела злость. Девушки прыснули и разбежались, егерь же украдкой глянул на него и на всякий случай поднес руку к кепке. Они мирно развлекались, а Морис им помешал. Но едва он исчезнет, девицы снова будут тут как тут — наградят мужчину поцелуями и получат поцелуй в ответ. Во всем мире одно и то же. Может, есть смысл обуздать свой нрав и стать в общий строй? Он примет решение после этого визита, ибо все не терял надежду — вдруг Клайв переменится?
— Клайва нет, — объявила молодая хозяйка. — Он велел передать вам привет, обещал быть к обеду. Вам готов составить компанию Арчи Лондон, но вы, конечно, и сами не пропадете.
Морис улыбнулся, принял предложенную чашку чая. В гостиной все было как прежде. С важным видом кучковались люди, а мать Клайва хоть и не верховодила, но жила в доме — ее вдовье гнездышко дало протечку. Дом продолжал ветшать, это бросалось в глаза. Сквозь потоки дождя он заметил, что воротные столбы покосились, деревья поникли, а в самом доме надраенные до блеска свадебные подарки напоминали заплатки на выносившейся одежде. Мисс Вудс отнюдь не вдохнула в Пендж богатство. Она была существом светским и очаровательным, но принадлежала к тому же классу, что и Даремы, а у Англии постепенно пропадало желание платить ей высокие дивиденды.
— Клайв общается с избирателями, — продолжала Энн. — Ведь осенью — довыборы. Наконец-то он уговорил их уговорить себя баллотироваться. — Сказывалось ее аристократическое умение предвосхищать критику. — Но, без шуток, если его изберут, бедные только выиграют. Он самый верный их друг — жаль, что они об этом не знают.
