Эдвард Форстер - Избранное
Морис кивнул. В данную минуту его вполне устраивала беседа на социальные темы.
— Их стоит немного помуштровать, — заметил он.
— Вы правы, им нужен лидер, — раздался мягкий, но поставленный голос. — Пока они его не найдут, будут страдать.
Энн представила их нового приходского священника, мистера Борениуса. Его выхлопотала сама Энн. Клайва устраивал на этой должности любой, лишь бы был джентльменом и дорожил интересами деревни. Мистер Борениус отвечал этим требованиям, к тому же принадлежал к высокой церкви и мог внести в жизнь прихода некоторое разнообразие, потому что его предшественник представлял низкую церковь[20].
— Ах, мистер Борениус, как интересно! — воскликнула пожилая дама из другого конца комнаты. — Вы, наверное, полагаете, что лидер нужен нам всем. Я полностью согласна. — Она метнула взгляд в одну сторону, в другую. — Повторяю: всем нам нужен лидер.
Глаза мистера Борениуса последовали за ее взглядом, он словно что-то хотел найти, но не нашел и вскоре удалился.
— У него наверняка нет дел в приходе, — задумчиво проговорила Энн, — но он всегда вот так. Придет, побранит Клайва, что тот плохо ведет хозяйство, но обедать никогда не остается. Такой чувствительный… всегда печется о бедных.
— Мне тоже приходится иметь дело с бедными, — заметил Морис, беря кусок торта, — но беспокойства по их поводу я не испытываю. Надо изредка бросать им кость — ради блага страны, но не более. Они же чувствуют совсем не так, как мы. И страдают не так, как страдали бы мы, доведись нам оказаться на их месте.
На лице Энн отразилось разочарование, но тут же у нее мелькнула мысль — в этих руках ее сто фунтов не пропадут. Такой маклер не проиграет.
— Мальцы, что таскают клюшки для гольфа, да неучи из трущобной школы — вот и все мое общение с этой публикой. Но кое-что о них я понял. Бедным не нужна жалость. Зато когда на мне боксерские перчатки, когда я начинаю их колошматить — тут они меня уважают.
— Вы учите их боксу?
— Да, и мяч с ними гоняю… не спортсмены, а гнилье.
— Может быть. Мистер Борениус говорит, что они жаждут любви, — добавила Энн после паузы.
— Не сомневаюсь, только черта с два они ее получат.
— Мистер Холл!
Морис вытер усы и улыбнулся.
— Вы несносны.
— Это я просто ляпнул. Пожалуй, по моим словам можно решить, что я несносен.
— Вам нравится быть несносным?
— Привыкнуть можно ко всему, — констатировал он и внезапно повернулся, потому что за спиной распахнулась дверь.
— Боже правый, я отчитываю за цинизм Клайва, но куда ему до вас.
— Я привык к своей несносности, как бедные привыкли к своим трущобам. Привыкнуть можно ко всему — это дело времени. — Морис был совершенно раскован, с минуты приезда в нем пробудился язвительный сорвиголова. Клайв даже не счел нужным его встретить. Ну, что ж! — Попинают тебя немного, загонят в дыру — ты к ней и привыкнешь. Поначалу каждый скулит, как сто щенков, у-аа-вв, у-аа-вв! — Вышло очень похоже, и Энн рассмеялась. — А потом понимает: у всех свои дела, никому неохота его слушать, — и перестает скулить. Это факт.
— Это ваша личная точка зрения, — сказала Энн, помогая себе кивком головы. — А Клайву я не позволю держаться таких взглядов. Люди должны друг другу сочувствовать… брать на себя заботы других. Знаю, я старомодна. А вы… вы последователь Ницше?
— Спросите что-нибудь полегче.
Такой мистер Холл Энн вполне устраивал — ведь Клайв предупреждал, что он может показаться ей букой. Может, в чем-то он и был букой, но в нем явно чувствовалась личность. Она поняла, почему муж так тепло вспоминал их совместную поездку в Италию.
— За что же вы не любите бедных? — спросила она.
— Не то чтобы я их не люблю, просто не думаю о них без крайней нужды. Трущобы, профсоюзы, прочая ересь — это угроза обществу, внести свою лепту в борьбу со всем этим должен каждый. Но любить бедных — извините! Интересно, где у вашего мистера Борениуса глаза?
Она смолчала, но потом вдруг спросила:
— Сколько вам лет?
— Завтра исполняется двадцать четыре.
— Для своего возраста вы человек жесткий.
— Только что вы, миссис Дарем, говорили, что я несносен, а теперь — просто жесткий. Быстро вы отпустили поводья!
— Во всяком случае, ваши взгляды сформировались, а это — еще хуже.
Он нахмурился, и, испугавшись, что позволила себе лишнее, Энн перевела разговор на Клайва. Ему пора вернуться, вдвойне обидно, что его нет, — завтра ему надо уезжать на весь день. Местный агент будет возить его по избирательному округу. Ведь мистер Холл не обидится? Пусть усилит команду крикетистов.
— Посмотрим, вообще-то у меня есть планы… Может быть, придется…
Она выжидательно взглянула на него. Потом спросила:
— Хотите посмотреть вашу комнату? Арчи, отведите мистера Холла в его комнату, в Бордовую.
— Спасибо… Почта сегодня не уйдет?
— Письмо нет, но можно отправить телеграмму. Если хотите, я… Впрочем, мне лучше не вмешиваться.
— Может, и пошлю телеграмму. Потом решу. Очень вам признателен.
И он последовал за мистером Лондоном в Бордовую комнату. Неужели Клайв, хотя бы ради прошлого, не мог его встретить? Неужели не понимает, как он взвинчен, как подавлен? Между ними все кончено, это ясно, но зачем заставлять его страдать? Со свинцовых небес на парк обрушивались потоки дождя, деревья хранили молчание. Наступили сумерки… хождение по кругу мучений продолжалось.
Он пробыл в своей комнате до самого обеда, пытаясь отогнать призраки былого, столь им любимые. Если этот гипнотизер способен изменить его существо, он просто обязан встретиться с ним, даже если придется совершить насилие над своими телом и душой. Мир таков, каков есть, — либо женись, либо влачи жалкое существование. Он еще не освободился от Клайва и не освободится, пока его не вытеснит нечто более существенное.
— Мистер Дарем вернулся? — спросил он, когда служанка принесла горячую воду.
— Да, сэр.
— Только что?
— Нет, сэр, с полчаса.
Она задернула занавески, и дождь скрылся из виду, но звуки его остались. Морис тем временем настрочил телеграмму.
«Ласкеру Джонсу, Уигмор-Плейс 6, Уэст, — прочитал он вслух. — Прошу принять меня четверг. Холл. Ответ направьте Дарему, Пендж, Уилтшир».
— Поняла, сэр.
— Вот и спасибо, — произнес он вежливо и скорчил гримасу, едва остался один. Между его жизнью на благо общества и личной жизнью окончательно пролегла пропасть. В гостиной он нашел Клайва и поздоровался с ним безо всякой дрожи в голосе. Они тепло пожали друг другу руки, и Клайв сказал:
— Ты в прекрасной форме. Уже знаешь, кого собираешься осчастливить? — И тут же познакомил его с какой-то девушкой. Клайв превратился в настоящего эсквайра. Стоило ему жениться, как жалобы на общество отпали сами собой. А раз им не грозили политические разногласия, поговорить было о чем.
Со своей стороны Клайв был вполне доволен гостем. Энн доложила: «Грубоват, но очень милый» — вполне приемлемая характеристика. Да, на рафинированного джентльмена Морис не тянул, но теперь это не имело значения: кошмарную сцену по поводу Ады можно смело забыть. К тому же Морис нашел общий язык с Арчи Лондоном — это важно, потому что Арчи изрядно утомил Энн и вообще мог довести человека до бешенства. Клайв решил замкнуть его на Морисе — на время визита.
Разговор в гостиной снова принял политическую окраску, все уверяли друг друга, что радикалам верить нельзя, а социалисты просто спятили. Дождь барабанил по крыше с незатейливой монотонностью. Когда в беседе наступало затишье, его шелест становился отчетливо слышен, и к концу вечера капли дождя застучали по крышке пианино.
— Ну вот, снова семейное привидение, — сообщила миссис Дарем, широко улыбаясь.
— Посмотрите, какая прелестная дырочка в потолке! — вскричала Энн. — Клайв, ее ведь надо залатать?
— Придется, — согласился Клайв и зазвонил в колокольчик. — Пока передвинем фортепьяно. Оно таких нападок не выдержит.
— А если подставить блюдце? — предложил мистер Лондон. — Клайв, надо подставить блюдце. Как-то в клубе протекла крыша. Я точно так же позвонил в колокольчик, и слуга принес блюдце.
— А в ответ на мой звонок блюдца что-то не видно, — заметил Клайв, и колокольчик звякнул снова. — Блюдце принесут, Арчи, но фортепьяно все равно придется отодвинуть. Крошка дырочка, что так обрадовала Энн, за ночь может солидно раздаться. Над этой частью комнаты у нас не крыша, а папиросная бумага.
— Несчастный Пендж! — посетовала его мама. Все поднялись и принялись глазеть на место протечки, Энн взяла промокательную бумагу и стала хлопотать над внутренностями фортепьяно. Вечер сходил на нет, и все были рады встряхнуться, пошутить по поводу дождя, недвусмысленно о себе напомнившего.
