Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
«Есть все-таки справедливость на свете, – думала довольная Милочка. – Жалко, Шурик об этом никогда не узнает».
«Люди говорят «судьба», – думал счастливый Айван, глядя в невинные глаза своей избранницы, – и не догадываются, что это всего лишь динамическая траектория. Я же – просто ее законная часть».
В то же время интуиция подсказывала ему, что в родном Техасе эта динамика не сработала бы, не завернулась бы нужная траектория туда, где водятся длинноногие модели с упругой грудью и широко распахнутыми навстречу миру глазами. Как у его Милочки. Впрочем, на этом месте размышления обрывались очередным ее принудительным поцелуем способом взасос, с которым юному техасцу до встречи с подмосковной родственницей на практике сталкиваться не доводилось.
Утром Айван сообщил Милочке, что ни в какой американский Даллас он не вернется, потому что остается в России, с «Мамонтом» и Милочкой. Наличие и того и другого важного обстоятельства, соединенного с фактором возникновения в его жизни Максима Ванюхина, лишний раз подтверждало справедливость хаотической динамики развития систем и делало возвращение туда, откуда он приехал, совершенно невозможным. По крайней мере, в обозримом будущем. В эту же счастливую минуту Милочка решила воспользоваться счастливой секундочкой и шепнула Айвану про свой немного беременный животик. От полученной новости Айван пришел в совершеннейший восторг и мысленно вписал сообщение в соответствующий динамический файл теории хаоса, которая сомнению не подлежала и раньше, но окончательно возведена на гранитный пьедестал оказалась именно теперь. Таким образом, влюбленному математику оставалось одно лишь – определить, в какой момент сообщить родителям, тем, которые Лурье, о своем окончательном решении.
С того дня, как Марик и Ирина исповедались перед Ваней, открыв, почему чужой сын Иван Ванюхин превратился в их родного сына Айвана Лурье, нервическое напряжение внутри пироговского жилья спало, и жизнь супругов плавно стала обретать прежние устойчивые формы, приобретенные за годы счастливого супружества и родительского благоденствия. Иногда, правда, просыпаясь среди ночи по разным случайным причинам, Марик заставал рядом с собой тихо плачущую жену, и тогда он не приставал к ней с дурацкими вопросами и не пытался утешить правильными словами, а просто нежно прижимал ее к себе, обнимал как можно тесней, и так они лежали в обнимку еще долго.
Ванька большую часть времени проводил теперь в отцовском, ванюхинском, банке или какой-то там корпорации, прикипев своим математическим интересом к новорусскому деловому хаосу. На Пироговке то появлялся, то нет, оставаясь ночевать у брата на соседней с ними Плющихе. Ирка поначалу немного дергалась, не очень схватывая причину внезапной сыновьей активности, но Марик, в отличие от жены, ничего предосудительного в этой свистопляске, втягивающей младшего Лурье в циклон все новых и новых событий, не находил и Ирку, как умел, успокаивал. «Наоборот, – шутил Марик, – пусть перед новым учебным годом как следует оттянется, бифуркации свои куда надо пристроит и на деле применит, а не виртуально. А там, может, и секретарочке какой-нибудь подножку подставит, красотке банковской, а то дома все книжки да формулы бесконечные, в Далласе, в смысле, – ходит невменяемым бифуркантом в полной трансфинитной отрешенке».
Заблудовские виделись с дочерью ежедневно, регулярно наведываясь в соседний подъезд, но получалось, что каждый раз Ванечка отсутствовал. Фабриция Львовна обижалась ужасно, но ничего поделать не могла – Ванька был неуловим. После дедовых похорон словно растворился и исчез из жизни родни старшего поколения.
– Подохнуть, видно, придется, чтобы с собственным внуком повидаться, не иначе… – искренне огорчалась единственная бабушка. – Самуил ждал, ждал – не дождался, теперь наша очередь внука караулить…
Честно говоря, помочь матери и отцу в дополнительных встречах с сыном Ирина особенно и не пыталась. Боялась известного разоблачения еще и на сей счет. Ваньку они предупредили и договорились о том, где будет пролегать договорная граница, отделяющая зону существующих реалий от размытых географий экстерриториальных вод, куда допускается заплыть, – лучше, если по случайности, – покрутиться там недолго, но предпочтительней поскорее выбраться обратно, к расставленным заранее буям и маякам.
Долго думали с Мариком, что теперь делать с Ниной и ее матерью, как быть. С одной стороны, Максим в курсе всего – так они сами решили, – но полагаться на его молчание в таком деле, наверное, неправильно, подумали оба, с какой точки ни посмотри. Нину вместе с тем жалко было до невозможности. Ушло, кануло в далекое прошлое все, что стояло теперь между ними: и согласие ее тогдашнее, и собственная самоотверженная борьба с Ванькиным параличом. Никогда прежде Ирина не говорила мужу всего, что ощутила она тогда, в тот самый момент в палате на двоих, когда упросила Нину, тогда еще девочку почти, полусироту недавнюю, о втором ребенке. Уговорила ее умно и умело, запутала, другими словами, и даже не так, а просто не помогла распутать и разобраться, возрастом своим одолела, мудрой добротой и интеллигентной внешностью взяла. Да только, выходит, мудрость та расчетливой получилась, как не бывает по-настоящему, если через сердце протащить и душу. Хотя если иначе взглянуть, то и зацепиться, в общем, не за что – нет такого места вроде, где бы сцепка эта получилась никому не нужная. Ан нет, закрепилось что-то все же, подклинило и придержало в душе, в самом дальнем уголке чулана…
Одним словом, решили, что к Нине все вместе в больницу поедут, с Ванькой. А там – будь что будет, на месте посмотрят и по ходу визита решат. Ваньке сказали об этом, мучительно стараясь найти нужную по деликатности форму, но выяснилось, что тому все равно, причем искренне все равно. Поверили в это снова: оба и сразу, но Марик – с облегчением еще раз, Ирка же – с неясным чувством беспричинной, казалось бы, тревоги. Попробовала отогнать новую эту занозу – не получилось с ходу от загогулины внутренней избавиться, не вышло, как ожидала. Ну, да ладно…
Для начала попросили сына, чтобы с Максом переговорил – как он смотрит на то, чтобы они маму его навестили в ЦКБ. Макс подумал и согласился. Сначала засомневался, правда, хотя брату о сомнениях своих не сказал. И действительно не понимал тогда – сможет это травму маме нанести или нет, и что там такое в здоровье ее приход Айвана всколыхнуть сможет. Посоветоваться тоже было не с кем, но потом вспомнил вдруг истинное мамино состояние, представил себе отрешенный и равнодушный взгляд ее и странноватую блуждающую улыбку и понял, что чуда ожидать и на этот раз вряд ли следует: ни в хорошем, ни тем более в дурном смысле. О врачах цэкабэвских как-то не подумал, не хотелось в семейные дела никого посвящать, слишком много пришлось бы ненужного чужим людям излагать, неудобного для Ванюхиных и болезненного. А теперь еще и для Лурье. В одном не был уверен: кто в палату пойдет – новый брат Айван или же оба они должны у общей матери появиться. Решил, пойдут оба, но войдет Айван, сам же он за дверью побудет, подождет, если что. Так и получилось. Нина не удивилась совсем, встретила гостей слабой улыбкой, Ирину назвала мамой, но которую из них обозначила так – приемную мать Полину или же настоящую, но покойную Люську, – было неизвестно. Марика назвала Шурочкой и стеснительным шепотом попросила подстричь ноготь. Складно попросить не удалось, промычать лишь получилось, но они поняли. Ну, а любимый из близнецов, законный сын Иван, так и остался, кем и был всегда, – Ванечкой. Уйти решили, когда вошла персональная сестра, сверилась со временем и в принудительном порядке помогла Нине перебраться в палатный туалет. В общем, ужасным оказалось то, что увидели, но все же по-разному увиденное каждый воспринял. Макс, как они и планировали, в палату не зашел. Ирина ничего не сказала, стояла молча с мокрыми от слез глазами и только неровно дышала. Марик тоже слов не произнес никаких, но и ноготь подстричь не решился, просто подержал Нину за руку немного и отпустил, а просьбу свою она больше не промычала, забыла, наверное. Иван пытался сохранить на лице строгость и заинтересованность, но у него это получалось довольно неловко, потому что женщину эту, Нину Ванюхину, в качестве матери он не воспринял, как ни пытался мысленно прочертить внутри себя эту родственную связь и представить себя рядом с тихой, слабо шевелящей губами в безвольной улыбке больной. Не получалось. А получилось в результате все равно нечто неодушевленное, некий предмет из придуманной не им жизни с недоразвитым для функционального анализа мозгов сюжетным поворотом, в котором к тому же места для научного хаоса также не находилось.
