Магда Сабо - Старомодная история
В семье Бартоков тоже рождаются стихи, автор их — Маргит: у нее был талант не только к живописи, но и к поэзии; Белла и сама пишет превосходно, Ференц умен и прилежен, Илоне недостаточно собственного хозяйства, она то и дело бежит к матери, вырывая работу у нее из рук; Агоштон Барток проводит с семьей каждую свободную минуту, учит, дает советы, защищает; Берта Томаноци — объединяющее начало в семье, ангел-хранитель этого маленького рая. «Родная моя, милая Белла, — пишет с фронта, 2 мая 1916 года, муж Беллы Барток, Антал Тичи, по случаю годовщины свадьбы Агоштона Бартока и его жены, — как радостно мне сознавать, что добрые твои родители считают меня членом семьи; я всегда стремился любить их и уважать, ведь они такие славные, такие чистые, такие великодушные». А шестью неделями позже, в другом письме Антала Тичи, написано: «Лишь мысли мои были сегодня иными, чем в другие дни. Я еще сильнее ощущаю себя с вами. Я представил семейный обед у Мамочки, я почувствовал их любовь. Прекрасней, теплее я еще не видел семьи».
Ленке Яблонцаи слушает сказочную историю дядюшки Форго; Мелинда не зря ее дрессировала: она сидит не горбясь, но и без напряжения, ест, когда угощают, и слушает, как обнищавшие родители оставляют детей, чтобы добраться до Золотой страны, как зовут потом к себе своих сыновей и дочерей и с каким трудом добираются до них самые маленькие, переживая невероятные приключения, преодолевая опасности, отбиваясь от черных карликов, которых можно победить лишь одним способом: дотронувшись до них шляпой, на которую мать когда-то пришила им ленту, — ведь предмет, хранящий прикосновение материнской руки, сильнее любой злой силы. Матушка думает, что она-то, конечно, никогда бы не добралась до Золотой страны: ведь у нее нет ни одной вещи, которой коснулись бы материнские руки, ей всю жизнь придется пройти одной, без защиты и поддержки; кто ей поможет в этом мире?
Дружба Ленке Яблонцаи и Беллы Барток никогда не знала раздоров, охлаждений, несогласий, самым замечательным в этой дружбе было то, что в основе взаимной привязанности Ленке и Беллы лежало не столько сходство, сколько различие их индивидуальностей, их характеров. Белла была верующей, матушка не верила в бога; Белла признавала первенство мужчин, матушка презирала «жеребцов» и высмеивала их; Белла в глубине души была монархисткой: ведь это так благородно и прекрасно — королевский двор и прочее, — матушка же не то чтобы относилась к республиканцам: она была революционеркой, даже с уклоном в анархизм. Беллу всю жизнь кто-то защищал, матушка всегда была беззащитна; Белла учила детей послушанию, матушка — бунтарству; Белла была богата, даже в критические периоды своей жизни она жила гораздо лучше своей подруги, — матушка до самой старости боролась с нуждой, и только моя изменившаяся жизнь помогла ей избавиться от лишений — которые, впрочем, нисколько ее не пугали. Белла была тиха и ласкова, матушка — лишь вежлива; Белла свято соблюдала приличия, матушка же условностей терпеть не могла; Белла, собственно говоря, достигла всех поставленных перед собой целей, матушка — ни одной. Белла перед смертью приняла последнее причастие, матушка же, неоднократно менявшая свое вероисповедание, на смертном одре думала не о загробной жизни: улыбаясь нам своей иронической улыбкой, сощурив глаза, странно похожая на собственную фотографию, изготовленную, когда ей было четырнадцать лет, она говорила, что все, что мы наблюдаем на ней и в ней, — это лишь видимость, ибо она сама была тайной и тайны уносит с собой. Однако, будучи вместе, они находили друг друга столь захватывающе иными, интересными, привлекательными, что служили друг для друга источником постоянной радости, а Золотая страна бартоковского дома, юность и общие воспоминания стали для них тем неиссякаемым родником, к которому они то и дело припадали, чтоб почерпнуть в нем нечто жизненно важное, одной необходимое для того, чтобы выдержать удары судьбы, другой — чтобы восстановить силы и, даже без магической мощи шляпы, освященной материнской рукой, уцелеть среди злобных вихрей истории.
Ленке Яблонцаи научила Беллу Барток удивляться; Белла Барток научила Ленке Яблонцаи смеяться. В 1898 году, в год боксерского восстания,[105] в том году, в декабре которого бабушка Эммы Гачари, восьмидесятилетняя Ракель Баняи, отдает богу душу, Ленке Яблонцаи не только обретает верную подругу и входит в дом Бартоков, ставший и для нее почти родным домом, но и знакомится еще с одной женщиной, влияние которой на ее жизнь ничем нельзя измерить: с Марией Маргит Штилльмунгус, начальницей монастырской женской школы.
«И вот встает передо мной незабываемый образ тети Маргит, беспредельно уважаемой, горячо любимой нашей начальницы, — выступая в 1942 году, на сорокалетии выпуска, говорит Белла Барток. — Я вижу ее высокую, прямую фигуру, руки в полуспущенных черных перчатках, сложенные над монашеским поясом, добрые глаза, с теплотой глядящие на нас из-под сверкающих стекол очков, — вспомните ж ее и вы! Вы слышите, она говорит! «Начнем, meine S(sse![106]» — обращается она к кому-то из нас; мы никогда не забудем ее идущие от души, мудрые поучения, которые многим из нас помогли справиться с трудностями жизни; мы с любовью сохраним дорогую память о ней».
В том году, когда Ленке Яблонцаи попадает в заведение, Марии Маргит Штилльмунгус как раз исполнилось сорок лет. Возраст не отразился на ее внешности: на лице у нее ни морщинки, в умных глазах нет монашеского смирения — гордость светится в этих глазах под очками, которые у нее на лице являются словно бы символом ее ранга, служат для того, чтобы выделять ее среди прочих монахинь. Она преподает методику и историю — оба предмета необычными приемами. (Будучи учительницей, я нередко вспоминала, что рассказывала матушка о методах преподавания Марии Маргит Штилльмунгус, и применяла эти методы с куда большим эффектом, чем те принципы, носящие название методики практического обучения, которыми снабдили меня профессора преподавательского отделения Дебреценского университета.) Штилльмунгус некрасива; Мария Каритас, преподавательница математики и естествознания, в сто раз красивее, без преувеличения: Каритас броско, ярко красива, она столь декоративна, что в нее ничего не стоит влюбиться, к тому же она постоянно пылает, как Моисеева неопалимая купина, она горит в огне своей веры — и девушки действительно все в нее влюблены; все, кроме матушки, чьи полудетские, беспризорные чувства скоро входят в нормальное русло благодаря вполне реальной любви. Мария Алексия — не красива, не умна особенно, она преподает венгерский язык и географию; Мария Бона — о ней даже Белла Барток не взялась бы утверждать, будто она проводила захватывающее интересные уроки: Мария Бона — как ее имя — добра и скучна. Алоизия, учительница каллиграфии, маленькая, как маслина, с крохотным, смуглым лицом, — зла, постоянно раздражена; сестра Альфреда, учительница физкультуры, тренирует «шветичских гусаров» в каких-то диковинных балахонах, превосходящих всяческое воображение; наконец, господин учитель Хус, единственный мужчина в школе, преподаватель музыки и пения, с мудрым спокойствием сдерживает юные темпераменты. Директор заведения — Нандор Волафка; если воспитанницы случайно не влюблены в Каритас, они обожают Волафку; досточтимый муж обладает привлекательной внешностью, он пожинает успехи и в общественной, и в церковной, и в личной жизни. Он требует строго соблюдать порядок, и Штилльмунгус соблюдает порядок. Среди сестер монахинь нет ни одной карикатурной или шаблонной фигуры: у каждой свой, приятный или неприятный, характер. Но значительная личность среди них лишь одна — тетя Маргит.
Марию Маргит Штилльмунгус я тоже знала. Знала я или, точнее, видела и остальных, тех, кто еще жил и работал в заведении Шветича, когда я была маленькой; я не могла их не видеть: ведь мы жили по соседству со школой. (Матушка всегда выбирала себе дом так, чтобы местоположение его было связано каким-либо образом с предыдущими этапами ее жизни. Чтобы остаться поблизости от дома на улице Кишмештер и от Марии Риккль, она, выйдя замуж в первый раз, сняла квартиру на Ботанической улице, чтобы в любой момент представить себе мадам Пош и собственную детскую фигурку, бегущую на урок музыки с нотной папкой под мышкой, с собакой Боби, повсюду сопровождающей ее; она начала свою новую жизнь, со вторым мужем, на улице Домб, недалеко от того места, где жила в своей комнате мадам Пош, а когда выяснилось, что квартира семье не подходит, переехала на улицу Св. Анны, в дом рядом с монастырской школой, и там, положив локти на невысокую каменную ограду, разделяющую участки, с тоской в глазах подолгу смотрела на гуляющих монахинь. Отсюда — когда я подросла и нужно было подумать об отдельной комнате для меня — она перевезла семью на улицу Хуняди; я только глаза раскрыла, получив из церковной канцелярии на улице Св. Анны выписки, касающиеся рождения и смерти членов семьи Яблонцаи: оказывается, здесь, на улице Хуняди, под номером 24, жили, после того как продали купальню, супруги Сиксаи, и, когда мы открывали ворота, у матушки в ушах, наверное, звучал густой смех давно умершего дяди. Потом улица Хуняди была стерта с лица земли американскими бомбами, и матушка вернулась к первому месту жительства, опять на Ботаническую улицу, по соседству с улицей Бетлена, бывшей Кишмештер, — теперь уже вместе с моим отцом, и теперь, будучи женой Элека Сабо, жила на два дома ближе к перекрестку Хармати, чем в то время, когда была замужем за Белой Майтени. Наверняка она показывала мне и сестру Алоизию, и сестру Альфреду, и меня показывала им: но фигуры их, напоминающие пингвинов, в моих глазах были все одинаковы; запомнила я одну лишь тетю Маргит.)
