Магда Сабо - Старомодная история
Первый же пробный, то и дело перемежающийся паузами разговор, состоявшийся в сентябре 1898 года в кабинете начальницы монастырской школы на улице Св. Анны, куда Мария Маргит Штилльмунгус вызвала четырнадцатилетнюю Ленке Яблонцаи, чтобы немножко познакомиться с ней (она вызывала к себе всех воспитанниц, в алфавитном порядке), имел решающее значение для обеих. Трудно представить более удачную встречу: среди стольких девичьих лиц, глупо хихикающих, или смущенно-стеснительных, или улыбающихся уверенной, не ведающей бед и невзгод улыбкой, она вдруг заглянула в совсем иное, рано созревшее, трагическое детское лицо; запутанные обстоятельства жизни Ленке она уже знает, но самое девочку, выросшую в доме на улице Кишмештер, в окружении призраков, видит впервые. Ленке же, которая едва не теряет разум — так она тоскует по материнской ласке, — видит перед собой умные глаза женщины, которая рождена быть матерью, совсем не нуждаясь для этого в мужских объятиях; но она не такая мать, как мать Беллы: она умеет любить по-другому и давать другое, выделяющее ее среди многих и многих женщин, монахинь и немонахинь, — великий дар, великая способность находить в человеке человека; Штилльмунгус умеет принимать и то, что чуждо ее натуре, ее не отталкивает ничто человеческое, а человеческое она толкует так же широко, как и ее кумир, св. Августин. К тому же она культурна и образованна — но не так, как в те времена столь многие поборницы женского образования, то есть не кое-как: она с абсолютной уверенностью ориентируется в своей области знаний, она в курсе ее новейших достижений. Она знает своих коллег монахинь, знает себя — и старается узнать всех своих воспитанниц. Ей сразу становится ясно: с таким ребенком, как Ленке Яблонцаи, она еще не сталкивалась. Пусть девочка двигается и говорит как любой другой ребенок, получивший хорошее домашнее воспитание, — монахиня безошибочно чувствует: под школьной формой (доставшейся Ленке от Мелинды) горят семь ран Христовых. «Расскажите свою биографию!» — велит она краснеющей и бледнеющей воспитаннице, у которой волнение вызывает приступ тахикардии, преследовавшей ее всю жизнь, — и начальница знакомится с изнанкой того, что Мария Риккль представила ей лицевой стороной: словно кто-то с помощью тех же самых кулис оборудовал совсем другую сцену. Матушка говорит бессвязно и сбивчиво — но в ее словах есть от чего оттолкнуться; купецкая дочь повсюду твердила: ее несчастный сын, Кальман, стал жертвой поспешного, необдуманного брака; очевидно, то же самое она повторила и в беседе с начальницей. Ленке Яблонцаи ни словом не упоминает о жертве; вместо этого в ее рассказе появляются две причудливые фигуры — правда, они давно уже сошли со сцены, но, может быть, именно поэтому память прирастила им крылья, сделав похожими на ангелов, — это Сениор и Богохульник. «Охарактеризуйте себя, — слышит Ленке Яблонцаи приказ и еще более теряется, — и быстро! Если бы вы были не вы, а некто посторонний, как бы вы представили себя мне?» — «Я — сирота», — говорит Ленке без колебаний; Мария Маргит Штилльмунгус указывает ей, что, во-первых, она, как все люди, дитя божье, а во-вторых, у нее нет оснований жаловаться: пусть действительно рядом с ней не было родителей, но добрая ее бабушка, которую все бедняки города не устают поминать в ежедневных молитвах, и другие члены семьи Яблонцаи ведь не оставили ее без помощи. С этим матушка получает разрешение удалиться и, поклонившись, направляется к двери. «Ленке!» — слышит она, выходя, и в испуге оборачивается. Монахиня стоит, спрятав руки в широких рукавах своего одеяния, в той самой позе, в которой матушка видела ее с тех пор бесчисленное количество раз; на золотой оправе очков, напоминающих скорее какую-то специфическую регалию ее сана, блестит сентябрьское солнце. «Здесь вы не будете сиротой, я вам обещаю!» — говорит Мария Маргит Штилльмунгус и отпускает ее движением руки.
В школе быстро заметили: начальница относится к Ленке Яблонцаи с особым расположением. Выражалось это в том, что монахиня требовала от матушки втрое больше, чем от других, давала ей особые задания, просила прочесть книгу и рассказать потом содержание — и старалась полностью изолировать девочку от домашней среды. Когда матушка была не в музыкальной школе и не у Бартоков, она находилась в школе, где чаще всего и готовила уроки. Отношения воспитанниц заведения с небесами регламентировались строгими правилами: не было дня, чтобы они не проводили в часовне значительное время; на еженедельную исповедь и причащение воспитанницы ходили классами. Матушка, естественно, от всего этого оставалась в стороне, и в таких случаях начальница вызывала ее к себе в кабинет для беседы. Но беседы эти отнюдь не сводились к какой-то индивидуальной духовной дрессуре: Мария Маргит Штилльмунгус разговаривала с Ленке о самых неожиданных вещах; однажды она попросила ее привести в школу собаку Боби, иногда Ленке играла ей на рояле; монахиня расспрашивала, как прошла у девочки неделя, заставляла точно описать, как выглядит купальня Сиксаи, что делают там посетители; взамен она рассказывала о заграничных монашеских орденах, о Риме. Пока Ленке Яблонцаи посещала школу Доци, ее оценивали соответственно способностям, но воспитатели знали, каковы планы семьи относительно ее будущего, и хотя делали все, чтобы девочка, столь мало причастная к полученной при крещении вере, полюбила учение Кальвина, однако псалмов да Библии для этого было мало. Жизнь Ленке так тесно переплелась с католическими обрядами, которые сформировали ее религиозные представления, что все старания изменить эти представления не дали результатов. Хотя ее за это не наказывали, любимицей Доци она, конечно, не стала; когда же она попала в монастырскую школу, по прошествии нескольких месяцев окружающие заметили: реформатка Ленке Яблонцаи пользуется особой симпатией начальницы, она — одна из лучших учениц и, кроме того, важная личность, душу которой церковь должна отвоевать, и потому пусть ее ожидают счастливые и безоблачные годы, пока она не достигнет возраста, когда закон позволит ей вернуться в лоно католической церкви.
Каритас, дивная Каритас, даже в серой монашеской рясе напоминающая пламя, первой сблизилась с матушкой — и это уже само по себе было событием невероятным: Каритас, которую воспитанницы обожали, в общем-то, явно тяготилась этим обстоятельством. И Каритас совсем не свойственны были какие-то противоестественные наклонности: насколько я могу судить по рассказам матушки, монахиня в такой мере удовлетворялась тем, что может положить свою редкую красоту к ногам Иисуса Христа, что она и внимания не обращала на восторженное отношение учениц. Каритас, догадавшись о намерениях Штилльмунгус, и сама почувствовала, что должна чем-то поделиться с Ленке Яблонцаи, и захотела разделить с ней самое для нее дорогое — свою веру. Достигнув пятнадцатилетнего возраста, матушка буквально расцвела, согретая дружеской атмосферой дома Бартоков и материнским теплом Штилльмунгус; из глаз ее исчезли недоверие и тоска; все черты ее, гибкая фигурка, совершенно не способная полнеть, стройные длинные ноги позволяли уже угадать в ней ту исключительную красоту, которая через много-много лет вдруг напомнила о себе, когда чуть ли не в каждом из двух сотен писем с выражениями соболезнования, полученными мною после ее кончины, я читала одну и ту же фразу: «Мы никогда не видели другой столь же красивой женщины». Каритас, сама красавица, предложила матушке Христа и мистическую связь с богом. Матушка рассказывала: она ни слова не понимала из того, что шептала ей монахиня, но ее завораживало то, что вся школа завидует ей из-за симпатии Каритас.
Учителя музыки, господина Хуса, не нужно было призывать, чтобы он обратил на Ленке особое внимание; господин Хус был покорен на первом же уроке: музыкальная пьеса под пальцами воспитанницы на плохо настроенном фортепьяно звучала так, словно играла не девочка-подросток, а зрелая исполнительница, будущая великая пианистка. Матушка играла, то верно следуя нотам, то импровизируя, среди священных стен гремела уверенная и смелая мелодия, классики в интерпретации юной девушки доверяли потомкам то, что знали о мире и о самих себе. А если господин учитель выходил ненадолго из класса, перед ней тут же клали другие ноты, и Ленке Яблонцаи, смеясь, развлекала класс мелодиями из «Гейши» или «Сан-Той»:[109] «Хип-хоп, деревянная мартышка до утра не доживет…» «Прощай, прощай, жемчужина востока, прощай, мой нежный друг». Если кто-то заглядывал в дверь, песня мгновенно переходила в благочестивую «Аве Мария»; матушка благодаря этим давним урокам музыки любила оперетту «Мадемуазель Нитуш».[110]
Мария Алексия находила, что умение излагать мысли у Ленке Яблонцаи далеко выходит за уровень школьных требований, ее сочинения поэтичны, оригинальны, построены не так, как у других; к тому же — что редко совпадает с литературными способностями — девочка удивительно грамотна. Мария Рената не совсем ею довольна: немецкий, правда, дается Ленке легко, но произношение у нее ужасное, Мария Рената выросла на австрийской земле и вздрагивает, когда слышит округлый, четкий выговор; но она никогда не бывает так сердита, как Мария Алоизия, самая раздражительная из сестер. Лицо у Алоизии похоже на маслину; она преподает каллиграфию и, словно маленький злобный цыпленок, на каждом учительском совете пищит на монахинь: воспитанницам и так лишь бы хихикать, но эта Ленке Яблонцаи, если начнет, не может остановиться. Она, Мария Алоизия, подчиняется указанию старшей сестры-начальницы, чтобы Ленке Яблонцаи не мешали быть веселой, но эта девчонка столько хохочет, что подрывает всю дисциплину в классе. «Тем не менее пусть смеется», — холодно прерывает ее Штилльмунгус, и Алоизия на сорокалетии выпуска рассказывает Ленке Яблонцаи: порой она чуть не лопалась от злости, когда приходилось терпеливо ждать, пока Ленке нахохочется. «Досточтимая сестра, — сказала Белла, которая и спустя сорок лет держалась в стенах обожаемой школы как послушная, услужливая и прилежная девочка, — сестра Алоизия, бедной Ленке поневоле приходилось смеяться. На улице все время что-то случалось, и всегда почти во время вашего урока. К сожалению, чаще всего именно тогда там проходили солдаты».
