Магда Сабо - Старомодная история
Она никогда не хвалила Ленке, даже если была ею довольна. Природа наделила Мелинду таким языком, который вплоть до замужества просто неспособен был произносить ласковые слова, хотя дарить она и умела, и любила. Она посылала Ленке с Агнеш на посиделки, сама оставаясь дома, но потом допрашивала матушку, кто там был, кто что ел и прочее; посылала в балаганы, расспрашивая потом и о них, — собственно говоря, она охотно пошла бы туда и сама, если бы не чувствовала, что ей уже не подобает посещать такие зрелища: Мелинда больше всего на свете боялась показаться смешной. Так, она лишь от матушки узнавала, что в балаганах показывали русалку, потом какую-то кровожадную женщину, которая с топором в руках гонится за удирающим в одних подштанниках мужем, а за спиной у нее — опрокинутый стол и трупы детей; там можно было увидеть и смерть Юлия Цезаря, и битву при Ватерлоо, и извержение Везувия. Отчет Ленке слушала и Мария Риккль, а выслушав, говорила: хороши эти балаганщики, тащат сюда картины, про которые люди и не ведают, что на них нарисовано, — лучше показали бы дебреценское сражение, когда русские ездили на конях вот здесь, по Рыночной улице, в их доме квартировался граф Рюдигер, а в доме Орбана Киша — сам великий князь (семья Орбана Киша состояла в родстве и с Яблонцаи, и с Лейденфростами), вот что пусть покажут, а не Ватерлоо, она вон и сейчас помнит, как расхаживала девочкой меж офицерами и кивер графа все слезал ей на нос.
Порой Мелинда делилась с матушкой и духовным своим багажом. О том, что в 1897 году, будучи во второй раз в Пеште, она, по всей видимости, смотрела «Трильби», я узнала случайно. Есть такая индийская ящерица, геккон; гекко — так матушка называла керосинку, самый любимый ею предмет в хозяйстве, который в старом дебреценском доме давал возможность готовить обед не в дальней, непрогреваемой кухне, а прямо в комнате, не отходя от больного мужа. Я всегда считала, что керосинка получила свое имя от индийской ящерицы: у матушки была удивительная способность давать меткие имена. Но как-то раз, защищая Мелинду, она сказала: тетка часто рассказывала ей что-нибудь; например, она действие за действием пересказала ей всю «Трильби». Название пьесы Дюморье, некогда произведшей фурор на театральных сценах, ничего мне не говорило, я просто не знала ее; но когда я пыталась собрать книги, сыгравшие более или менее значительную роль в жизни матушки, я прочла и эту пьесу. У меня сжалось сердце: одним из действующих лиц «Трильби» был Гекко.[103] Гекко, собственно говоря, скрипач, этакий полуслуга, полуавантюрист; но он любит Трильби, пытается, во всяком случае, защитить ее, спасти, пока бедняжка Трильби не погибает от взгляда Свенгали. Сколько раз, должно быть, матушка рассказывала в детстве сама себе содержание пьесы, приспосабливала его к своей судьбе: Трильби не может выйти замуж, она — дочь опустившейся, попавшей на панель кельнерши и легкомысленного пьяницы отца, ей не место в порядочной семье, как и ей самой закрыт путь в дом Йожефа. Неужто кто-нибудь не поможет ей? Кто угодно. Хоть Гекко.
В том году, когда Франц-Иосиф присутствует в Кремзине на спектакле и в антракте приглашает к себе госпожу Шратт, Ленке Яблонцаи заканчивает начальную школу; нужно решать, что ей делать дальше. Щуплая девочка умна, преподаватели в один голос хвалят ее за понятливость и склонность к системному мышлению; мадам Пош, учительница музыки, не раз советовала отдать ее в недавно открывшуюся музыкальную школу: по ее собственным словам, сама она теперь может разве что учиться у Ленке Яблонцаи, которая, когда вырастет, станет великой пианисткой. Мария Риккль на совет учительницы и внимания не обратила, но слова Гедеона Доци не оставили ее равнодушной; она понимала: ведь у Ленке Яблонцаи нет и не будет за душой ни гроша, так что ей, Марии Риккль, все равно придется заботиться об образовании внучки, ведь девочка ни на что больше не пригодна, кроме как для умственной работы. Так пускай будет учительницей; кстати, поблизости, на улице Св. Анны, находится монастырская школа бедных сестер-школостроительниц, заведение Шветича, а в нем отделение подготовки учителей — пусть Ленке учится там. Ленке была записана в заведение; Мария Маргит Штилльмунгус расспрашивала Марию Риккль о семейной обстановке, в которой живет новая воспитанница, об особенностях ее характера, задавала вопросы, граничащие с нескромностью, стараясь заранее узнать, какое направление придать воспитательной работе с девочкой, чтобы, выйдя из заведения, та была достойна принять католическую веру, и очень обрадовалась, когда среди множества негативных сторон обнаружила и одну хорошую: Ленке, по мнению ее прежней учительницы, неплохо играет, ей даже предлагали ходить в музыкальную школу. «Записать! — посоветовала Мария Маргит Штилльмунгус. — В заведении бывает много праздников, школа нуждается в хороших пианистах». Матушка не только приняла к сведению, что теперь будет учиться не у мадам Пош, а в настоящей музыкальной школе, но и обрадовалась этому: садясь за рояль, она всегда чувствовала, что даже самое трудное не столь уж трудно. Словно какой-то невидимый, но прочный занавес отделял ее от будничной обстановки дома на улице Кишмештер; музыка была и бегством, обращением в себя, и в то же время чем-то иным — словно ей доверили важное послание, которое она должна сохранить и передать другим, и Ленке вслушивалась, что хочет сообщить в ней, через нее тот, кого давно уже нет в живых. Еще не кончились каникулы, она была свободна и отправилась к Сиксаи. Когда, в купальнике уже, она подошла к бассейну, то не прыгнула в воду сразу, как обычно, — тренер Лайош Виг был с кем-то занят. За шест, протянутый Лайошем Вигом, держалась тоненькая темноволосая девочка, она с напряженным старанием взмахивала руками и поднимала из воды мокрое лицо. На берегу, за барьером, стояло несколько человек: господин в усах и в бороде, дама, то краснеющая, то бледнеющая от волнения, еще одна очень молодая женщина, стройная красивая девушка и мальчик — все они смотрели на пловчиху, которую Лайош Виг как раз отцепил от шеста, и она поплыла уже без поддержки. Стоящие на берегу одновременно осенили себя крестом, девочка в воде, повернув голову, уловила это движение, и матушка заметила ее робкую улыбку. Девочка проплыла бассейн до конца, повернула обратно; семья — по всей очевидности, это была ее семья — провожала ее, идя по берегу, восторженно крича и уже смеясь; Ленке Яблонцаи лишь стояла и смотрела на них. Когда девочка под аплодисменты поднималась по лестнице из бассейна, матушка, по другой лестнице, стала спускаться в воду. На тонкой мокрой шее у девочки висел крестик на цепочке, у матушки на шее не было ничего. В какой-то момент взгляды их встретились; они оглядели и запомнили друг друга — но ни одна из них не подозревала, что в эту минуту встретилась с преданным другом, другом на всю жизнь, до самой смерти, с другом, подобного которому ни одна не встретит больше, с другом, с которым каждая из них захочет встретиться на потусторонних розовых полях, куда удалилась Элен Адэр.
В альбоме у нас сохранилась фотография матушки в четырнадцатилетнем возрасте; это одна из самых абсурдных фотографий нашего семейного альбома.
У подножия какого-то холма или насыпи, поросшей травой и полевыми цветами, танцуют три девушки; одна из них, в середине, — матушка. Все трое одеты в длинные платья, каждая кончиками пальцев чуть-чуть подхватила подол, у матушки выглядывает краешек нижней юбки. Слева от нее — какая-то неизвестная мне, бесформенная, глупо улыбающаяся девица, справа — еще одна, до умопомрачения затянутая, в темном платье, с темным взглядом; очевидно, обе — родственницы по Ансельмовой линии; на голове у всех трех — соломенные шляпки с цветами. У матушки на осиной талии — белая лента вместо пояса, по низу тоже идет белый кант в четыре полосы, на тонкой шее — широкий белый воротничок. Четырнадцатилетней Ленке Яблонцаи, видимо, велено было улыбаться, глядя в объектив, и она выполняет распоряжение. Увековеченное на снимке лицо ее полно иронии. Четырнадцатилетняя девушка находит смешным, нелепым и сам факт, и позу — позу «смотрите, какая я прелестная, беззаботная и веселая юная девушка», — и «ласковое лоно природы», на котором танцуют три «цветущие девы». Глаза матушки сощурены, ее взгляд почти презрителен, она смотрит не в объектив, а куда-то мимо, веки почти закрывают зрачки. Перед девочкой, с которой она встретилась на ступеньках бассейна, стояла непростая задача: она должна была научить Ленке Яблонцаи беззаботно смеяться и радоваться жизни. И она научила ее этому.
Выданный 25 июля 1898 года диплом плавательного заведения Дюлы Сиксаи, отпечатанный в типографии г-на Куташи и представляющий собой лист плотной бумаги, где вокруг печати обвиваются четыре русалки, показывающие зрителям не столько перед, сколько спину и скрученный в кольцо хвост, и где по соседству с подписями владельца, Дюлы Сиксаи, и директора, Яблонцаи, изображены мужчина в полосатых трусах, прыгающий вниз головой и пренебрегающий всеми физическими законами (хотя он летит вверх тормашками, шапочка с козырьком и не думает падать у него с головы!), и две, тоже готовые к прыжку, затянутые, но кокетливые дамы с большими задами, в широких шароварах ниже колен и в полосатых же трико, — диплом удостоверяет, что барышня Белла Барток, пройдя курс в заведении, завершающее испытание выдержала.
