Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
Метод Марченко - редкое сочетание дотошного, тщательно документированного литературоведческого расследования с беллетризованным психологическим анализом. Два приема не спорят, а дополняют друг друга. Не знаю, имела ли в виду Марченко драматургический или музыкальный принцип композиции, когда между главами книги вставляла интермедии, или это кивок в сторону “Поэмы без героя”, но структура книги крайне необычна для биографии и вместе с тем тщательно продуманна.
Чаще всего биографии пишутся просто: есть хронологический ряд событий, по ним и шествует автор, от года к году, от факта к факту. Марченко изобретает новый жанр. Основные главы - строгое литературоведение, обилие документов, свидетельств и на основании их - пересмотр датировок стихотворений, пересмотр адресатов. Интермедии - слегка беллетризованный рассказ о том, что осталось за пределами документов. Повествование кружит, одна и та же тема может варьироваться в основном тексте и в интермедии, биографические загадки возникают, увлекая за собой читателя, и разрешаются, чтобы возникнуть вновь. Такой принцип изложения дает возможность строить повествование вокруг определенного сюжета. Но не всякое событие образует сюжет. Отсюда некоторая дискретность изложения.
Упреки в неполноте биографии Ахматовой Марченко наверняка еще получит. Пока же его осторожно высказала Лиза Новикова в кратком, но емком отзыве под заголовком “Код Ахматовой” [6] .
Ожидая, что книга Марченко сыграет миротворческую роль и поможет в восстановлении истинной традиции, поскольку появилась она после скандальной работы Тамары Катаевой “Анти-Ахматова”, Лиза Новикова с удивлением обнаруживает, что традицию Марченко не восстанавливает, а применяет свой “детективный дар, вкотором особенно заметно умение провести следственный эксперимент, не только для реконструирования творческой биографии, а скорее именно для подробного описания ахматовского (1)донжуанского списка(2)”. Доброжелательная Лиза Новикова, понедоумевав над тем, что повествование скачет “от друга к другу, от возлюбленного к возлюбленному”, быстро с этим смиряется (книга затягивает) и даже находит объяснение в словах Есенина, давшего, на ее взгляд, исчерпывающее определение Ахматовой: “Женщина-поэт, которая в печати открывает сокровенное своей души”.
Дело, на мой взгляд, не в реконструкции “донжуанского списка” Ахматовой. Посыл, заставляющий Марченко копаться в личной жизни, самый что ни на есть литературоведческий. Она идет всегда от стихов. Если в творчестве Ахматовой отразились отношения с тем или иным человеком, он Марченко интересует, и о нем ведется подробный рассказ. Если нет - Марченко проходит мимо. И чем меньше известно о личной подоплеке стихов, тем подробнее сосредотачивается Марченко на тех отношениях, которые их вызвали к жизни. Поэтому, скажем, так много места занимает глава о Борисе Анрепе, “таинственном герое (1)Белой стаи(2) и (1)Подорожника(2), о котором в (1)Ахматовке(2) очень долго почти ничего не знали”. Марченко подвергает тщательной ревизии мемуары самого Анрепа, написанные в старости и содержащие массу неточностей. Однако из мемуаров этих с неопровержимостью вытекает, что “Сказка о черном кольце”, где героиня “под скатертью узорной / протянула перстень черный” своему новому избраннику, основана на реальном событии: черное кольцо тайно и многозначительно было опущено в руку Анрепа на одном из вечеров у Н. В. Недоброво, с которым Ахматову связывали отнюдь не платонические отношения, тоже отразившиеся в ее стихах.
Поэтому в книге присутствует Борис Пильняк, которого Ахматова никогда не любила, несмотря на его неоднократные брачные предложения, и не поддерживала даже дружеских отношений – но на его гибель отозвалась стихотворением “Все это разгадаешь ты один...”, где есть строки “я о тебе, как о своем, тужу”.
Поэтому в книге занимает достаточно много места Николай Пунин и сравнительно мало – Владимир Шилейко, не оставивший в поэзии Ахматовой заметного следа. Поэтому из ташкентского периода Ахматовой выхватывается сюжет, проясняющий адресат стихотворения “В ту ночь мы сошли друг от друга с ума”, посвященного, по мнению Марченко, вовсе не графу Юзефу Чапскому, польскому офицеру штаба генерала Андерса, расквартированного под Ташкентом, как считает Л. К. Чуковская и вслед за ней многие другие, а музыканту и композитору Г. Л. Козловскому, которому биограф переадресовывает и несколько других стихотворений, традиционно связываемых с Исайей Берлиным. Что же касается самого Исайи Берлина, то рассказ о его свидании с Ахматовой в Ленинграде 1945 года отдает явной иронией: для космических преувеличений “Поэмы без героя” эта встреча не давала никаких оснований.
Разумеется, герои повествования Марченко не только друзья Ахматовой, но и подруги. Но если об Ольге Судейкиной написано немало (Путаница-Психея - героиня великой ахматовской поэмы), то о Надежде Мандельштам сказано очень скудно - увы, дружба с ней в стихах не отразилась.
Тут, правда, может возникнуть вопрос: а так ли уж важно, кому адресовано то или иное стихотворение, да и есть ли у него строго определенный адресат? Почему не представить себе, что поэт осмыслил в стихах воображаемую ситуацию? Тем более что сама Ахматова сознательно путала датировки стихотворений и часто отрицала наличие у них реальной основы.
Марченко не избегает этого вопроса. “В ахматоведении стало хорошим тоном считать, будто автобиографичность и дневниковость поэзии А. А. мнимая, не более чем прием. И это в принципе верно. Или почти верно, - рассуждает Марченко. - Но, - оговаривается она, - лишь в приложении к поздней ее лирике”. Но даже и в поздние свои годы Ахматова, по мнению Марченко, “не создавала нечто из ничего. И не потому, что не хотела, а потому, что не умела. Могла выстроить воздушный, почти миражный замок, но - на фундаменте действительного, пусть и незначительного, на посторонний взгляд, происшествия. Даже пустяка. Оттого непоправимо и мучительно зависела от тонуса и наполнения (1)личной жизни(2)”.
И, как утверждает Марченко в другом месте, читатель интуитивно выбирает, “присваивает, использует как добавку к собственному сердечному опыту прежде всего произведения, обеспеченные реальным, взятым из действительного происшествием”…. Из этого посыла органически вытекает ответ на вопрос: надо ли копаться в личной жизни поэта, не смахивает ли желание установить адресатов лирики Ахматовой на обыкновенное бытовое любопытство, наконец, имеем ли мы моральное право делать общественным достоянием то, что Ахматова считала нужным утаить?
“Я считаю, что имеем, - отвечает Марченко, - хотя бы уже потому, что сама Ахматова в своих пушкинских расследованиях с расхожими табу ничуть не считается. А кроме того, работая с пушкинскими документами, А. А. на своем опыте убедилась: нет ничего тайного, которое в конце концов не стало бы явным, и этого не надо бояться, ибо на суде истории (1)в оценке поздней оправдан будет каждый час(2)”.
Эти строки из знаменитого стихотворения 1922 года “Не с теми я, кто бросил землю…” Марченко по сути переадресовывает всей жизни Ахматовой. В этом ее коренное отличие от “демифологизаторов” и “демистификаторов”, стремящихся не только развенчать ахматовскую легенду, но и переставить ее поэзию на другую литературную полку.
В то же время Марченко находится вне того мифологического пространства, которое Жолковский называет “институтом ААА”, а Марченко иронически именует “Ахматовкой” (некогда так назвал Пастернак кружение приближенных вокруг Ахматовой; королева умерла, свита осталась и даже принимает пополнение в свои ряды). Марченко может не без иронии заметить, скажем, что когда Ахматова поселится в Фонтанном доме, расположенном недалеко от церкви Анны Пророчицы, она вдруг начнет говорить, что ее святая не летняя Анна, как это и полагается (родилась 11 июня), а зимняя, то есть Анна Пророчица; может признать, что Ахматова лукавит, яростно утверждая, что легенда о ее безответной любви к Блоку могла возникнуть только в воображении “неосведомленных людей, пришедших в литературу из провинции в двадцатых годах” - меж тем как прекрасно знала, что корни легенды уходят в ее юность и она сама приложила к ней руку; может вскользь сказать: “Анна Андреевна, по обыкновению, несколько драматизирует ситуацию”; может трезво взглянуть на ее поступок: “Пригласив Пунина на полутайную сходку поэтического объединения (1)Звучащая раковина(2), Анна Андреевна поступила и опрометчиво, и нетактично”; может спокойно констатировать “неколебимость ее наивно-простодушного эгоцентризма”; может упрекнуть в том, что оставила сына в Бежецке на попечении бедствующей свекрови, в то время как в 1920 году условия жизни позволяли хотя бы на время забрать его к себе.
