Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
[104] См.: «Скорятин 1998», стр. 96.
[105] «Следственное дело 2005», стр. 108.
[106] Там же, стр. 506, 507.
[107] «Брик — Триоле 2000», стр. 41.
[108] «Следственное дело 2005», стр. 521, 522.
[109] «Скорятин 1998», стр. 171 — 174.
«В оценке поздней оправдан будет каждый час…»
Жанр биографии в советское время прочно связался в представлении читателя с книгами серии ЖЗЛ, на унылом сером корешке которых пылал стилизованный горящий факел. Не знаю, какое значение вкладывал в слово “замечательный” основатель серии Ф. Павленков, задумавший ее еще в 1890 году. Академик В. В. Виноградов в своей “Истории слов” пишет, что глагол “заметить” имел в русском языке вполне конкретное значение: “ставить мету, делать замету на чем-нибудь”. Соответствующее прилагательное выражало значение: “достойный быть замеченным”, “заслуживающий внимания”; именно это значение мы находим у Даля: замечательный - “стоящий замечания, внимания, примечательный, необычный или удивительный”.
Признаки качественной оценки проступили в прилагательном значительно позже, но со временем именно она стала основной. В словаре Ушакова значения слова “замечательный” весьма отличаются от тех, что названы Далем: 1. Необыкновенный, возбуждающий удивление, восторг; выдающийся. Замечательный писатель . Замечательный талант . Замечательная красота . 2. Превосходный, очень хорошего качества (разг. фам.). Замечательное масло . Замечательный галстук .
В той серии, которую Горький мнил как имеющую большое просветительское и воспитательное значение, как рассказ о великих людях, имеющих благородные сердца , слово “замечательный” приобретало не отмеченное Далем значение: набор превосходных качеств. “Школой образцовой жизни, которая показывает на практических примерах, как надо жить, побеждать, добиваться поставленной в начале пути драгоценной и неизменной цели” назвал Леонид Леонов, совершенно в горьковском духе, книги серии ЖЗЛ, и едва ли не во всех праздничных, торжественных, официальных, приветственных статьях до сих пор цитируются эти слова.
Под влиянием серии сформировался в советское время сам жанр биографии как своего рода житийной литературы. Объект повествования должен быть безупречен во всем: в творчестве, в личном поведении, в любви. Все это относится и к писательским биографиям, хотя их удельный вес в нескончаемой серии был не так уж высок. С творческими личностями же случается всякое: они могут быть жестоки, самолюбивы, деспотичны, капризны, эгоцентричны, мстительны, трусливы, совершать неблагородные поступки, ревновать к чужой славе, вступать в досадные конфликты друг с другом. Но задача биографа виделась в том, чтобы утаить часть правды и покрыть неприглядные моменты слоем позолоты. Не оттого ли возникал азарт стереть этот слой? Отчасти в этом ключ к сенсационному успеху в литературной среде блистательной, злой и несправедливой работы Белинкова об Олеше или разоблачительной книги Карабчиевского о Маяковском - в ту пору, когда, изданные за рубежом, они ходили в тамиздате.
В девяностых годах литературный иконостас подвергся массовой ревизии. Появились разоблачительные и полуразоблачительные биографии недавних советских святых. Трудно даже представить себе, чтобы в советское время могла печататься в толстом журнале биография Алексея Толстого под названием “Красный шут” (тем не менее исчезнувшим в книжном варианте), награждаться государственной по сути премией (“Большая книга”), а ее автор, Алексей Варламов, в интервью в связи с наградой говорил бы, что изначально Алексей Николаевич Толстой как человек был ему несимпатичен и что он видит задачу биографа в том, чтобы “как минимум демифологизировать, демистифицировать своих персонажей, как максимум - разгадать код их судьбы”.
Но демифологизации и демистификации подвергся лишь старый иконостас, в то время как был стремительно воздвигнут новый пантеон литературных святых (Булгаков, Платонов, Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева). Меж тем именно в ХХ веке особенно заметной стала роль биографии в творчестве художника. Легенда, миф сделались частью творческой стратегии, а судьба непосредственно влияла на восприятие текстов. Не надо было быть пророком, чтобы предположить: наступит время, когда будут сделаны попытки поколебать и этот треножник.
Когда в 1996 году в “Звезде” была напечатана статья Александра Жолковского “Анна Ахматова - пятьдесят лет спустя”, это вызвало бурю в литературоведческих кругах. Многие нашли кощунственным, что к пятидесятилетию печального постановления известный славист говорит не о величии и страданиях Ахматовой, а о мифе, сложившемся вокруг нее при деятельном участии самого поэта, о культе Ахматовой, носящем следы тоталитарности.
Ахматоведение Жолковского осудило. Через несколько лет грубым атакам подверглись Пастернак (со стороны, например, Елизарова), нижегородский краевед М. Смирнова в 2007 году выпустила хамскую книгу “За испорченный образ – кулак”, где смешала с грязью Марину Цветаеву, а питерский логопед Тамара Катаева в том же году издала толстенный том под названием “Анти-Ахматова”, состоящий из тенденциозно подобранных свидетельств, снабженных собственными оценками Ахматовой, среди которых есть, например, такая: “грязная оборванная психопатка”. Общественность была явно озадачена.
Дмитрий Быков, к тому времени уже написавший свою примечательную книгу о Пастернаке, где авторская раскованность и свобода от общепринятых мифов так удачно соседствуют с любовью к поэту, решил взять интервью у Александра Жолковского, видимо, считая труд Катаевой логическим продолжением проекта, затеянного Жолковским.
“Как с этим быть? Разоблачать — делать Катаевой пиар. Смолчать — проглотить и смириться”, - задает Быков вопрос собеседнику [1] . Жолковский отшутился: дескать, чувствует себя в роли Ивана Федоровича Карамазова, морально ответственного за Павла Смердякова. Остроумно: в книге Катаевой действительно есть что-то смердяковское, какая-то лакейская наглость. Однако не упустил случая лягнуть и “институт ААА – адептов ахматовского мифа”: мол, это его тоталитарная стратегия “приводит к тому, что появляются книги вроде катаевской”. Кажущееся парадоксальным соображение Жолковского вовсе не лишено логики и здравого смысла. Чтобы далеко не ходить за примером, приведу ответ петербургского ахматоведа Михаила Кралина на тот же, в сущности, вопрос еженедельника “МК в Питере” , что был задан и Жолковскому - об отношении к книге Катаевой.
“Все это неправда!” - отрезает Михаил Кралин, явно не желая вникать в подробности. Что значит “неправда”? Катаева тенденциозно подобрала сотни свидетельств других мемуаристов, многие из которых были близки к Ахматовой, - они что, все лгали? Очевидно, все же для оценки стряпни Катаевой требуется другое слово. “Впрочем, это не первая попытка опорочить имя поэтессы, - продолжает Кралин. - Выходила в (1)Новом мире(2) совершенно мерзкая статья писательницы Ольги Славниковой, в которой она рассуждала о сексуальных делах Ахматовой и Цветаевой. Литературовед Алла Марченко написала об Ахматовой так, словно это ее гимназическая подруга-лесбиянка. Вся эта биографическая проза вызывает у меня чувство рвоты!”
Очень любопытный и характерный пассаж. Что касается Ольги Савниковой, то она никогда не рассуждала “о сексуальных делах Ахматовой и Цветаевой” ни в “Новом мире”, ни в ином месте. Заявляю это со всей ответственностью, ибо, попытавшись разыскать “мерзкую статью” с помощью отлично поставленной библиографической службы “Журнального зала” [2] и не обнаружив ничего подобного, я в недоумении обратилась к самой Славниковой и услышала, что она вообще никогда ни об Ахматовой, ни о Цветаевой не писала, о “наезде” ахматоведа знает, но отвечать на всякие нелепые выпады не считает нужным.
Что ж до упрека, адресованного Марченко, - то он может относиться либо к давней статье “(1)С ней уходил я в море...(2). Анна Ахматова и Александр Блок: опыт расследования”, печатавшейся (уникальный случай) в двух подряд журнальных номерах [3] , либо к статье “Мелодия для Голоса и Азийской свирели” [4] , которую сам автор охарактеризовал как биографическую гипотезу, попытку “угадать строй в нестройном хоре мемуарных свидетельств, попытку сообразить, почему Анна Ахматова, никогда не бросавшаяся словами, назвала свои ташкентские страшные годы (1941 — 1944) (1)волшебными(2)”. Либо (что самое вероятное) к статье “В черноватом Париж тумане” [5] , где скрупулезно расследовались обстоятельства двух поездок Ахматовой в Париж и подвергалась едкой ревизии уже укоренившаяся легенда о романе Ахматовой и Модильяни. Все эти статьи для внимательного читателя свидетельствовали об одном: Марченко работает над книгой об Ахматовой и будущая книга может вызвать раздражение “института ААА”, как выразился Жолковский, одним уже стилем повествования. “Пишет об Ахматовой так, слово это ее гимназическая подруга-лесбиянка”. В этой фразе, полной желания уязвить (об однополой любви у Марченко нет ни слова, ни намека), содержится трудно вербализуемое раздражение тем легким и раскованным тоном, каким ведет Марченко повествование, тем отсутствием дистанции, которая, как иные думают, необходима при разговоре о великом поэте.
