Альберто Моравиа - Скука
— Проститутка.
Мне показалось — хотя, может быть, я ошибся, — что по ее губам пробежала еле заметная улыбка, но я так и не понял, чем она вызвана: испытанным ею наслаждением или моими оскорбительными словами.
Потом, лежа рядом с ней, уже уснувшей, я, по обыкновению, проанализировал все случившееся, и понял, что физическое обладание меня не удовлетворило. Не говоря даже обо всем остальном, та двусмысленная ироническая улыбка, которой она ответила на оскорбление, подтверждала, насколько тщетны все попытки овладеть ею посредством любовного акта. Но я видел, как зажала она в кулаке ассигнации, а так как во время любви она прикрывала рукою лоб, эти ассигнации все время были у меня перед глазами. И внезапно мне пришло в голову, что, может быть, после краха всех предыдущих моих попыток овладеть ею как раз деньги и будут той ловушкой, в которую я смогу ее заманить. Ведь она упиралась только до той минуты, когда я сунул ей в руку деньги, стало быть, я думал о ней раньше неправильно и по характеру она была продажной. А значит, задача теперь сводилась всего лишь к тому, чтобы доказать, что она именно такая, и свести тайну ее независимости к проблеме цены.
Чечилия проспала какое-то время около меня — ровно столько, сколько спала обычно, и в той же позе, что обычно; потом проснулась, механически чмокнула меня в щеку, поднялась с дивана, разглаживая ладонями смятую одежду. Обе ассигнации, сложенные вчетверо, валялись на полу, куда они упали после любви. Чечилия подняла их, открыла сумочку и тщательно уложила их в кошелек. Я спросил:
— Так что, ты все еще хочешь, чтобы мы разошлись?
Казалось, она не уловила намека, содержащегося в этом «еще».
— Как хочешь, — равнодушно сказала она. — Если хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, я не против. Если хочешь разойтись, разойдемся.
Таким образом, подумал я не без изумления, принятые деньги сослужили свою службу всего лишь один раз; они не подсказали ее ленивому воображению, что существует приятная перспектива заработать таким образом и еще. Я спросил:
— В случае, если ты останешься, почему ты это сделаешь?
— Потому что я тебя люблю.
— А если бы я попросил тебя бросить Лучани, ты бы согласилась?
— А, нет, это нет.
Я невольно почувствовал себя задетым решительностью этого отказа:
— Ты могла бы сказать это не с такой живостью.
— Прости.
— Таким образом, впредь я обязан делиться с Лучани?
Казалось, она оживилась, как будто я наконец-то коснулся чувствительного места.
— Но что тебе до этого? Почему тебе это так неприятно? Я буду приходить к тебе, как и раньше, ничего не изменится.
Я мысленно повторил: «Ничего не изменится», сознавая, что по крайней мере для нее это так и есть. Она взглянула на меня с любопытством, почти что с сочувствием. Потом сказала:
— А ты знаешь, мне было бы очень жаль с тобой расстаться.
Меня поразила несомненная искренность этих слов.
Я спросил:
— В самом деле?
— Да, я очень к тебе привыкла.
— Но тебе было бы так же жалко расстаться с Лучани, верно?
— Д-да, очень жалко.
— К нему ты тоже привыкла?
— Это две разные вещи.
Я промолчал. Каким образом мы с Лучани могли представлять собой «две разные вещи», раз Чечилии от каждого из нас нужно было одно и то же: элементарный физический акт? Я спросил:
— То есть ты хотела бы иметь нас обоих?
Я увидел, как она кивнула, храня загадочное молчание, исполненное упрямой детской жадности. Потом сказала:
— Разве я виновата, что вы мне нравитесь оба? От каждого из вас я получаю свое.
Меня так и подмывало спросить: «От меня деньги, а от Лучани любовь, да?», но я удержался, понимая, что для такого вопроса еще не наступила пора. Прежде чем его задать, мне следовало еще хорошенько изучить феномен этой неожиданно открывшейся продажности. В конце концов то, что она взяла деньги, могло еще ничего не значить. И я сказал с яростью, к которой примешивалась усталость:
— Ну хорошо, ты будешь иметь обоих, попробуем так. Хотя ты сама скоро увидишь, что любить двоих сразу невозможно.
— А я тебе говорю, что очень даже возможно.
Довольная тем, что она разрешила, как ей казалось, нашу проблему, она наклонилась, коснулась губами моей щеки и направилась к двери, говоря, что позвонит мне, как всегда, утром.
Я повернулся к стене и закрыл глаза.
Глава восьмая
Теперь мне предстояло доказать самому себе, что Чечилия продажна. Припоминая случаи, когда мне приходилось давать деньги проституткам, я говорил себе, что, если бы Чечилия в самом деле была продажной, я должен был бы каждый раз в конце испытывать те же самые чувства, которые испытывал к этим женщинам после расчета: ощущение с избытком оплаченного обладания; отношение к женщине, взявшей у меня деньги, как к неодушевленному предмету; полное ее обесценивание в результате того, что у нее оказалась совершенно определенная цена. От всего этого до скуки, которая должна была избавить меня от Чечилии и моей к ней любви, был всего шаг. Безусловно, это был унизительный способ обладания, унизительный как для того, кем обладают, так и для того, кто обладает, и я, разумеется, предпочел бы другой, который позволил бы мне расстаться с Чечилией, не презирая ее, а так, как расстаемся мы с человеком, который нам наскучил, но мне нужно было любыми средствами унять мучившую меня тревогу. Я предпочел бы узнать, что Чечилия продажна, чем примириться с ее неуловимостью: продажность могла бы доставить мне чувство обладания, неуловимость его исключала.
Вскоре я завел привычку в первые минуты свидания молча вкладывать в руку Чечилии некоторую сумму, варьировавшуюся в зависимости от случая от пяти до тридцати тысяч лир; таким образом, полагал я, Чечилия, неуловимая и загадочная, от которой мне никак не удавалось освободиться, в короткое время должна была превратиться в Чечилию совершенно доступную и лишенную всякой тайны. Однако этого превращения не произошло. Случилось как раз противоположное: не деньги изменили характер Чечилии, а Чечилия, из них двоих, видимо, более сильная, изменила характер денег.
После того как я вкладывал в ее ладонь ассигнации, она сразу же сжимала их в кулаке, но это было единственное, из чего можно было заключить, что она их получила и приняла. Казалось, что и деньги, и рука, которая их давала, и рука, которая их брала, существовали в каком-то ином мире, совсем не в том, где находились мы с Чечилией. Потом, во время объятия, Чечилия разжимала кулак, и деньги падали на пол около дивана; сложенные в несколько раз или скомканные, они были у меня перед глазами все время, пока мы занимались любовью, — символ обладания, казавшегося мне более полным, чем то, которым я сейчас наслаждался. После любви Чечилия, босая, на цыпочках, бежала в ванную, но перед этим быстро наклонялась и кончиками пальцев, грациозным движением эстафетного бегуна, поднимающего платок, оставленный товарищем, подбирала с пола ассигнации и бросала их на стол. Позже, уже одетая, она подходила к столу, брала деньги и тщательно укладывала их в портмоне, которое носила в сумке. Чечилия любила всегда все делать одинаково, словно участвуя в ритуале, и эпизод с деньгами вошел в ритуал нашей любви совершенно органично и даже изящно, начисто лишенный того смысла, который я надеялся в него вложить, а точнее — лишенный всякого смысла, как все, что делала Чечилия.
