Альберто Моравиа - Скука
— Этого не может быть, его тоже нет в справочнике.
— Это справочник не по именам, а по улицам, смотри, вот он!
Она брезгливо взглянула, но ничего не сказала. Я саркастически заметил:
— Какое совпадение: Мелони и Лучани живут в одном доме!
— Да, Лучани живет на втором этаже, а Мелони на третьем.
— Прекрасно, сейчас мы выйдем и вместе поедем к Мелони.
Последовало долгое молчание. Чечилия смотрела на меня своим мечтательным, поэтическим взором, который, как я знал, ничего перед собой не различал. Я же продолжал наступать:
— Ну же, вставай, поехали!
Тут я увидел, что она внезапно покраснела неровно, пятнами, от шеи до щек. Потом сказала:
— Ну хорошо, это правда.
— Что правда?
— То, что мы с Лучани встречаемся.
Слова признания я тоже давно предвидел, но между тем, что предвидишь, и тем, что слышишь, большая разница. Как и тогда, когда я увидел Чечилию выходящей из дома Лучани, я снова испытал тошнотворное полуобморочное состояние.
— Что значит встречаетесь? Я и так знаю, что вы встречаетесь, — как идиот пробормотал я.
— Я сплю с ним.
— И ты говоришь об этом так просто?
— А как я должна об этом говорить?
Я подумал, что она права. Она не любила меня, она мне изменяла, и эта бесстрастная, холодная интонация была в ее устах совершенно уместна. Однако во мне продолжало жить неутоленное желание запереть ее в ее же признании, как в позорной клетке, откуда ей было бы уже не выбраться.
— Зачем ты это сделала?
С видом серьезным и сосредоточенным она как будто подумала немного, прежде чем ответить. Потом сказала очень просто:
— Потому что мне хотелось.
— Но ты что, не понимаешь, что не должна была этого делать?
— Почему не должна?
— Потому что не изменяют человеку, которого любят, а ты мне столько раз говорила, что любишь меня.
— Да, я люблю тебя, но и Лучани я тоже люблю.
— Значит, ты из тех женщин, которые отдаются всем подряд: сегодня — художнику, завтра — актеру, а послезавтра, может, электромонтеру?
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я продолжал:
— Ты ничтожество, дешевка!
Она промолчала и на этот раз. Почему я так упорствовал, стараясь ее унизить? Наверное, потому, что мне хотелось убедить самого себя в том, что после своего признания Чечилия упала в моих глазах, но у меня ничего не получалось? А ведь переоценка должна была произойти, я и мысли не допускал, что может быть иначе. Были женщины, которые погибали в моих глазах из-за одной только фразы, жеста, поступка; стало быть, все основания были считать, что так будет и с Чечилией, которая самым вульгарным образом мне изменяла. Я закончил в ярости:
— Ты хоть понимаешь, что о человеке судят по поступкам, и, значит, после того, что ты сделала, ты стала совсем другой, не той, что была вчера?
Мне хотелось, чтобы она спросила: «А чем я была вчера и чем я стала?» И тогда бы я ей ответил: «Ты была честная девушка, а теперь шлюха». К тому же ее вопрос свидетельствовал бы о том, что для нее важно мое мнение, мое уважение. Но мои надежды не оправдались. Чечилия так и не раскрыла рта, и я понял, что молчание — это единственный ответ, которого я могу от нее добиться. Это молчание означало, что «лгать» и «изменять» были для нее словами, лишенными всякого смысла не столько потому, что она их не понимала, сколько потому, что в ее жизни не было ничего, что она могла бы обозначить этими словами. Я почувствовал, что она ускользает от меня снова, и яростно заорал, дернув ее за руку:
— Но почему ты молчишь, скажи что-нибудь, почему ты не отвечаешь?
— Мне нечего сказать, — искренне сказала она.
— А мне, — заорал я вне себя, — как раз есть что сказать. Так вот, ты самая обыкновенная шлюха!
Она взглянула на меня и ничего не ответила. Я потряс ее снова:
— Стало быть, ты не возражаешь, когда тебя называют шлюхой?
Тут я увидел, что она встает.
— Дино, я ухожу.
Среди множества вещей, которых я не предвидел, оказалась и эта — то, что она может уйти. Я спросил, охваченный внезапной тревогой:
— Куда это ты собралась?
— Я ухожу. Лучше нам не встречаться.
— Но почему? Одну минутку. Погоди. Нам надо поговорить.
— О чем нам говорить? Мы все равно не договоримся. Мы слишком разные.
Стало быть, Чечилия снова от меня ускользала, и к тому же двумя путями. Во-первых, она обесценила собственное признание, раз, по ее мнению, между нами только и было разницы, что наши характеры, и измена, таким образом, становилась проблемой темперамента, а не моральной позиции. Во-вторых, она бросала меня раньше, чем ее бросил я. Этот внезапный переход от нравственной сферы к осязаемой реальности заставил меня ощутить привычное желание, словно, потерпев поражение на психологическом уровне, я надеялся овладеть ею хотя бы физически. Я успел обхватить ее за талию, когда она уже шла к двери, и шепнул ей на ухо:
— Но должны же мы последний раз заняться любовью?
— Нет, нет, нет, — твердила она, вырываясь, — все кончено.
— Поди сюда.
— Нет, оставь меня.
Она сопротивлялась упорно, но без враждебности, можно было подумать, что упирается она только потому, что я не умею как следует настоять на своем. К тому же в ее глазах, неподвижных и невыразительных, я угадывал какой-то двусмысленный призыв, а в ее теле ниже талии — уступчивость, которой не было в верхней ее части, инфантильной и хрупкой. Тем не менее она продолжала бороться, и когда я заставил ее снова сесть на диван, откинула назад голову, чтобы я не мог достать ее губами.
И тут меня осенило. Утром я взял из своей шкатулки двадцать тысяч лир двумя ассигнациями по десять тысяч и положил их в карман. Я с усилием притянул к себе Чечилию и как раз в тот момент, когда она отворачивала от меня лицо, так что мой поцелуй пришелся на шею, вложил ей в руку обе ассигнации. Я увидел очень ясно, что она опустила глаза и бросила быстрый взгляд на необычный предмет у себя на ладони, словно пытаясь понять, что это такое; потом ладонь сжалась в кулак, и я почувствовал, что ее тело перестало сопротивляться. Я увидел, как она, словно приготовившись спать, опустила веки, а я знал, что таким образом она дает обычно понять, что принимает мою любовь и готова ею насладиться. Так я ее и взял, не дождавшись, пока она разденется, с неистовством большим, чем обычно. Ее тело казалось мне чем-то вроде спортивной площадки, на которой я должен был соревноваться с актером в силе и выносливости. Я взял ее молча, но в момент оргазма выдохнул ей прямо в лицо: