Игорь Малышев - Подменыши
Сатир, обессиленный происшедшим, опустился на корточки, будто из него разом выпустили воздух. У него крупно дрожали руки.
— Ты совсем осатанела? — чуть ли не с ненавистью в голосе прошептал он. Горло свело от недавнего напряжения, он едва мог говорить.
Виновница прислонилась к стене и смотрела вдаль, куда до этого долго глядел Сатир. Она молчала. Когда Сатир поднял голову, то увидел, что она улыбается.
— Твою мать! — взорвался он. — У нее шутки! А если бы я не удержал? Сейчас лежали бы рядом, красивые, как две пачки фарша.
— Не лежали бы.
— С чего бы это?
— А я тебе доверяю.
— Какого черта!.. Зачем ты вообще тогда прыгала?
— Доверяй, но проверяй.
— Ну что, теперь все славно? Проверка удалась? Все приборы работают нормально?
— Вполне. Ну не сердись, Сатирчик, а то становишься похожим на поросеночка.
— Да пошла ты!.. — беззлобно и равнодушно махнул он вдруг рукой, поднялся с парапета и вошел в окно.
Посреди комнаты на спине спал Истомин — личность внешне совершенно неприметная и, может быть, наименее выделяющаяся среди всей боевой группы. Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами, носиком пуговкой, слабый и стесняющийся оказываться в центре внимания, что, однако же не мешало ему иметь довольно четкую жизненную позицию. Например, он совершенно не боялся крови и не считал человеческую жизнь чем-то ценным. «Поскольку все мы состоим из молекул, которые начисто лишены любого, даже самого минимального намека на индивидуальность, то любой человек не более чем определенное сочетание неких стандартных кубиков — молекул. Поскольку количество вариантов сочетаний — величина конечная, значит, ни о какой индивидуальности не может идти и речи. Мы не более индивидуальны, чем шахматные фигуры. Просто одни лучше приспособлены для одних дел, а другие для других. Поэтому надо всего лишь определить, кто к чему склонен, и вперед! Наша жизнь ничего не значит, и наша смерть тоже ничего не значит». Примерно такие вещи он выдавал, когда напивался или когда его просто удавалось разговорить.
Сейчас его правая рука была нелепо поднята вверх, он сжимал и разжимал кулак, как будто бы делал зарядку или приветствовал кого-то не вставая с пола. При этом мирно сопел и временами принимался что-то бормотать. Сатир попытался поднять его, чтобы переложить на диван, но он невнятно забормотал:
— Да… Мне надо срочно умереть за идею…
— Оставь его, пусть отдохнет. Не видишь, человек собирается с духом.
За столом сидели самые крепкие — Ваня Бицепс и Гризли. Они попивали водку и неторопливо разговаривали. Ваня вещал:
— Пошли. Сейчас захватываем мэрию, вывешиваем флаг Советского Союза. У меня есть пистолет, от охраны отобьемся, а там подъедет телевидение. Захватим заложников, потребуем восстановления СССР в границах восемьдесят пятого года и самолет. Выбросимся в тайге с парашютами. Никто не найдет.
— Сильно, — одобрил Сатир.
— О! — обрадовался Бицепс. — Ты с нами?
— В тайгу? Пожалуй.
— Все. Решено. Мы сейчас утрясаем детали и выходим. Присоединяйся.
Саша Гризли осоловело смотрел перед собой, стараясь собрать воедино расползающиеся мысли. По лицу его было видно, что до мэрии он не дойдет, максимум — до кровати. Ваня же, напротив, горячился и был энергичен, несмотря на то, что с трудом сидел на стуле.
— Хорошо, — сказал Сатир и пошел в ванную, в которой подозрительно горел свет.
В заполненной до краев ванной лежал Антон — анархист и помощник какого-то известного фотографа. Его черная мокрая челка сползла на глаза, он спал.
— Тоша, подъем, уж бьют литавры!
— Литавры, кадавры, кентавры, подагра, — забормотал он, балансируя где-то между сном и явью, и подытожил. — Клиника. Я тут поживу у тебя…
— Тоша, затонешь, как «Варяг», не растратив молодости и не узнав, до каких пределов простирается человеческая глупость. Подъем!
— Отвали, пожалуйста. Я в нирване, а неправильный вывод из нирваны — смертный грех.
Сатир вздохнул, не зная, как реагировать на такой аргумент. Решил продолжать попытки, словно ничего не слышал.
— Ну же, ну же! Белка вспотела, помыться надумала, не занимай емкость, — соврал он.
Антон не открывая глаз изобрел новый довод:
— Я же сказал, я в нирване. А неправильное выведение из нирваны чревато недельным запоем.
— Точно?
— Проверял.
— Кто проверял?
— Омар Хайям.
— Сдаюсь, — сказал его мучитель и, засучив рукав, вытащил пробку из ванной. Вода, заурчав побежала куда-то вниз, в подземные неизведанные дали. — Отдыхай.
Он выключил свет. Вышел в комнату, порыскал вокруг в поисках чистого листа бумаги, уронил несколько книг, одну на спящего Истомина, и написал следующую записку: «Эльф! Утром выгони всех потихоньку и без насилия. На работу не устраивайся. Во втором томе «Братьев Карамазовых» найдешь деньги. Я вернусь через очень неопределенное время. Жди и не делай резких движений. Сатиррр». Прочитал написанное, подчеркнул два раза «очень неопределенное». Нашел томик Кастанеды, который перечитывал сейчас Эльф, и вложил в него записку, так чтобы ее край выглядывал меж страниц. Эльф наверняка возьмется за нее сегодня или завтра.
Проделав эти операции, Сатир заглянул на кухню, где вповалку спали сраженные водкой товарищи по борьбе и пьянству. Выглянул в окно. Белка, свесив ножки вниз, сидела на карнизе, похожая на изящного Карлсона в косухе.
— Фимка, пойдем прогуляемся.
— О, мы уже не сердимся на неразумную Серафиму! — повернулась она. — А то я тут вся в печали и горьких раздумьях.
— Пошли.
Спустились вниз. Он повел ее в небольшой двор, что находился в квартале от его дома. Белка шла молча, вопросов не задавала, видя, что назревает что-то интересное. Он оставил ее около детского деревянного домика. Время было позднее, во дворе никого не было. Снял косуху, оставшись в черной майке с изображением Сталина в камуфляже с автоматом направленным на зрителя и надписью «I’ll be back». Короткие рукава обтягивали загорелые мускулистые руки.
— Ты тоже сними косуху и жди меня здесь. Если я не вернусь через час, иди домой.
— А снимать-то зачем? — поинтересовалась Белка.
— Яркая примета.
— Можно подумать, Сталин с автоматом не яркая примета.
— Придется больше не надевать эту майку. А без косухи я не смогу.
— Ладно, сниму. Но ты хоть объясни куда исчезаешь?
— Тс-с-с! — он приложил палец к губам. — Сиди в домике, не высовывайся и не светись. Когда услышишь стук копыт, выходи навстречу прекрасному принцу. И упаси тебя Бог забыть взять куртки.
— Что-то ничего я не понимаю, ну да ладно, — сказала Серафима и исчезла в домике.
Сатир отправился на площадь с памятником поэту. Народу там оставалось все еще довольно много. Почти все лавки были заняты. Пиво и джин с тоником разбирались в окрестных палатках так же живо, как и в самую отчаянную жару. Там и тут прогуливались неторопливые парочки милиционеров с резиновыми дубинками и рациями, в которых непрерывно что-то шипело, словно там жарили яичницу, да изредка доносился скрипучий голос диспетчера. Теплый летний вечер располагал к мечтательности и отдыху. Видимо, в последнее время ничего серьезного здесь не происходило, поскольку «люди в сером» выглядели спокойными и расслабленными.
Сатир подошел к месту, где катают на лошадях. Сегодня здесь был великолепный белый конь — высокий, с мощной грудью и немного сумасшедшими глазами, если это слово вообще применимо к лошадям. Сатир залюбовался. Непонятно было, как такого красавца отправили на столь неблагородный труд. Наверное, с деньгами на конюшне стало совсем туго. Его водила за узду небольшая стройная девушка лет шестнадцати с усталым лицом. Деньги собирала дама атлетичного сложения в спортивном костюме. Выручку она складывала в небольшую сумочку на поясе, задирая при этом низ своей разноцветной куртки.
— Девушка, почем лошади для народа?
— Сто, — коротко ответила атлетичная, пересчитывая купюры.
— Идет, только я их боюсь.
— Он не кусается, — успокоила маленькая.
— А может, вы мне скидку сделаете, за красоту и молодость?
— Это не ко мне, — маленькая улыбнулась и покраснела.
— Не сделаю, — не отрываясь от счета, бросила старшая.
Сатир притворно огорченно вздохнул.
— Хорошо, придется рискнуть. Риск — путь истинных мужчин.
— Да вы не бойтесь, он спокойный.
— Как зовут-то?
— Ириной, — и она покраснела еще пуще.
— А его?
— Кристалл.
— Ох, держите его, я лезу. Мама, молись за меня и коня.
Ирина взялась покрепче за повод, а Сатир стал неуклюже вскарабкиваться в седло. Запутался в стремени, занося ногу, и беспомощно повис на мощной конской шее.
— Ужас какой-то! Хуже паралитика на роликах, — бормотал он смущенно.
