Ричард Бирд - Дамаск
– Ничего это не изменит, – сказал Спенсер, наконец оторвавшись от фруктовой вазы. Вертя в руках нож, он сообщил Уильяму, что Британия вряд ли изменилась со вчерашнего дня. Нам нечего опасаться, пока есть Букенгемский дворец, подростковый вандализм и Томас Мор (святой). У нас еще есть Норвич и недовольные кельты, и принцесса в качестве почетного старосты «Досточтимой Компании Торговцев Шерстью».
– Хватит нести чушь, – сказал Уильям, все еще не понимая, что нашло на Спенсера.
– Мы по-прежнему охотимся на лис, гордимся Национальным Трестом и уголовной биржей, и все еще проигрываем квалификационные матчи в любимом виде спорта, обычно Австралии. Минздрав готов прийти на помощь, вон сколько «скорых» колесит по стране, может, они и не скорые, зато бесплатные. Полицейские в высоких шапках следят за тем, чтобы лицензии на радиовещание не выдавали шарлатанам, поэтому волноваться не стоит, Уильям. Все как всегда, ничего нового.
– Я сам хочу это увидеть.
– Ничего ты не увидишь, – настаивал Спенсер, – ничего ведь не меняется, тем более за одну ночь.
– А, может, на этот раз и изменилось.
– Ara, a я морж.
– Послушай, – сказал Уильям, – разве ты не должен делать то, что я говорю?
– Далеко не всегда.
– А мне кажется, что должен.
– Только не сегодня, Уильям.
– Сегодня и каждый божий день. Ты должен делать то, что я тебе говорю. Таковы правила.
Острием ножа Спенсер нарисовал человечка на застывшем масле в тарелке Уильяма. Бунт не в его характере, подумал Уильям, если только его вдруг не взяли в Голливуд, как он, кажется, и хотел, и теперь он собирается лететь в Лос-Анджелес, может, влюбится в какую-нибудь полоумную актрису и поселится у нее. Надо бы быть поосторожнее. Ничто не длится вечно, а брат Уильяма давно пытается продать дом, поэтому, наверное, сегодня у него такое настроение. Придут покупатели, и завтра все может быть совсем иначе.
– Я хочу выйти и хочу, чтобы ты пошел со мной, – не унимался Уильям.
– Я-то тебе зачем?
– На всякий случай.
– На какой еще «всякий случай»?
На тот случай, если в отсутствие чудесных перемен, постигших Великобританию, Уильям выйдет за дверь, побагровеет, не сможет дышать, и сердце забьется быстро-быстро, колени подогнутся, как уже было в прошлый и в позапрошлый разы. К счастью, Спенсер оказывался рядом, спасал его, не давал упасть и вносил обратно в дом.
Спенсер резко поднялся со стула. Направился к буфету и принялся что-то искать на полках, не обращая внимания на супы в пакетиках, кукурузные хлопья и перевернутые банки с фасолью. Наконец, обнаружил несколько старых чайных пакетиков. Положил их в чайник.
– Послушай, Уильям, – сказал Спенсер, – извини, но сегодня не слишком удачный день. Моя племянница Грэйс придет на ланч. У меня полно дел.
– Так давай сделаем их вместе.
– У меня есть одно срочное дело, которое я должен сделать сам. Я не могу попусту тратить время.
– И зачем ты тогда опять завариваешь чай?
Уильям, наверное, старше Спенсера раза в два, если не больше, но из ума еще не выжил. По правде говоря, Спенсер был сегодня утром так рассеян, что даже достал из буфета лишнюю кружку, ту самую, с зелеными и белыми полосами и надписью «Футбольный клуб «Глазго Селтик» – навсегда».
– У меня гость, – сказал Спенсер.
Доставая из буфета еще одну кружку, снова заваривая чай, Спенсер перестал выглядеть усталым и разбитым. И вдруг до Уильяма начало доходить – сначала медленно, затем со всей неотвратимостью истины, пока, наконец, не дошло окончательно и бесповоротно.
– Ведь дело в женщине, да? – потерев глаза, догадался он. – Джессика, да? Я знал, что это случится.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в окрестностях Пенарта, или Холихеда, или Дувра, недалеко от Редрута, или Хаванта, или Тенби последний день каникул, и Спенсер Келли (12) хочет держать за руку Хейзл Бернс (12). В этом заключается смысл жизни. Он хочет сидеть с ней рядом на верхушке песочной дюны, держать ее за руку, а потом – поцеловать. Просто поцеловать, скромно, в щеку, и потом еще, может быть, в плечо. От таких мыслей у него болят уголки рта и ноет в груди, это происходит прямо сейчас, ветер с моря треплет его волосы, а чайки парят в вышине. Если он ее сейчас поцелует, это будет означать, что он ее уже поцеловал, и все, что произойдет потом, будет совсем другим. Солнце больше не скроется за горизонт, ветер стихнет. Отец больше не будет сердиться, когда Спенсер откажется играть в футбол или в бильярд, бегать и заниматься баскетболом перед последними в этом столетии олимпийскими играми, потому что поцеловать Хейзл – это почти как стать чемпионом. Это решающий гол, решающее очко в последние минуты матча лиги чемпионов или чемпионата страны. Это момент, который может изменить все.
Спенсер и Хейзл гуляют в дюнах, одни. Никто не знает, куда делся Филипп, а вот мистер Келли и мисс Келли играют в шары на берегу (мистеру Келли 44 года, мисс Келли 9 лет). Мистер Бернс снял небольшую яхту и отправился в плавание. Миссис Бернс, не зная, когда у мужа будет выходной в следующий раз, сидит в лодке и смотрит вдаль, пытаясь разглядеть на горизонте признаки надвигающегося шторма. Рэйчел на пляже учит основным боксерским стойкам Олив, которая отложила книгу, лишь когда Хейзл заметила, что неплохо бы ей погулять, пока ноги не отнялись.
– Мама сказала, ты должна за мной присматривать.
– Мама много чего говорит.
– Больная ты, – огрызнулась Олив.
Спенсер просит Рэйчел занять Олив чем-нибудь, взамен он обещает ей игру на время – триатлон «Железный человек». Но это позже, когда они с Хейзл вернутся.
Вот Хейзл ступает на островок рыжеватой травы. Она босая, в купальнике и теннисной юбке. Хейзл кажется, что ничего страшного в том, что она бросила Олив, нет, потому что – я люблю тебя, я всегда любила тебя, я буду любить тебя всю жизнь. На солнце накатывает широкое плоское облако, и чайки внезапно становятся ближе и лучше видны, каждым движением крыльев они как бы пожимают плечами. Их желтые глаза видят все, что движется, но не запоминают ничего, даже Хейзл и Спенсера на вершине песчаной дюны, где они остановились, и стоят не шевелясь, беспокойно глядят на кончики пальцев друг друга.
Они слышат, как кто-то идет. Поворачивают головы, прикрывая от солнца глаза, и видят мальчика постарше, в туристических ботинках и с рюкзаком. Он спрашивает, где проходит прибрежная тропинка, но не та, которая ведет в скалы. Он говорит, что скалы опасны в это время года. Ему нужна та тропинка, которая идет понизу, вдоль берега моря, и Хейзл говорит ему, что они не знают.
– Мы здесь просто отдыхаем.
Мальчик уходит, рюкзак прыгает у него за спиной, а Спенсер и Хейзл ложатся на песок, чтобы укрыться от ветра, глядят на небо и парящих чаек. Между облаками в ярком голубом небе виден серебристый самолетик, за которым тянутся два ровных дымных хвоста.
Хейзл поворачивает руку так, чтобы кончики ее пальцев касались тыльной стороны руки Спенсера, и вот сейчас они оба думают, что это так удивительно и это происходит сейчас, в реальной жизни, я и девочка, я и мальчик, и так будет продолжаться вечно. Я никогда тебя не забуду. Я буду любить тебя всегда. Это любовь, и она удивительна и опасна, потому что дальше может быть хорошо или плохо. А пока существуем только я с ней, я с ним, и размеренный полет реактивного самолета в бледно-голубом небе.
– «Эр Лингус», – говорит Хейзл.
– «Иберия».
– «Бритиш Эруэйз».
– «САС».
– «Люфтганза».
На миг самолет исчез, скрывшись за облаком, поднимаясь к солнцу.
– А ты разбираешься в авиакомпаниях, – говорит Спенсер.
Хейзл щиплет его за плечо, легонько. Когда он поднимает руку, защищаясь, она тыкает его в бок. Он обхватывает ее обеими руками, и они начинают кататься по земле, перекатываясь друг через друга, пока не падают без сил, оба непобежденные.
Они отталкивают друг дружку и быстро усаживаются как ни в чем не бывало. Хейзл разглядывает ноготь и песок, который попал под него.
– Меня переводят в другую школу, – говорит она. – Там за ланчем всегда нужно садиться на свое место.
– Терпеть не могу школу, – говорит Спенсер.
– Если бы ты ходил в мою школу, ты бы сидел рядом со мной. – И когда Спенсер ничего не отвечает на это, Хейзл произносит: – Если хочешь, можешь меня поцеловать.
Сегодня первое ноября 1993 года, и Хейзл говорит:
– Если хочешь, можешь меня поцеловать, – а Спенсер думает: вдруг кто-нибудь смотрит? Он не хочет улыбаться, но улыбается, мизинцем рисуя на песке человечка, бьющего по футбольному мячу.
– До свадьбы целоваться нельзя, – говорит он. Он не поднимает глаз, не поднимает глаз даже тогда, когда Хейзл спрашивает его, когда он в последний раз смотрел видик? Все целуются до свадьбы. Она принимается копаться в своей сумочке и говорит, что они должны заключить договор, и Спенсеру нравится эта мысль, сам бы он до такого никогда не додумался.
