Ричард Бирд - Дамаск
– Прекрати, Спенсер. Ты же можешь быть другим.
Спенсер потянулся за ботинками. Он надевал и зашнуровывал их очень медленно, повернувшись к Хейзл спиной.
– Давай не будем обманывать самих себя, – сказал он. – Мы едва знакомы.
– Мы только что провели вместе ночь.
– Было очень поздно.
– Разве ты не хотел этого?
– Хотел, – сказал Спенсер. – Хотел.
– Ну и?
Он вдруг упал на кровать, словно у него подкосились ноги, положил голову на живот Хейзл, как на подушку, и уставился в потолок, прикрывая глаза ладонью. Хейзл гладила его по голове.
– Надо хотя бы попробовать, – сказала она.
– Я знаю.
– Может, получится. Может, получится именно сейчас, и тогда все изменится.
– Это меня и пугает.
– Давай попробуем. Только один день. Только сегодня. А если не получится, то и жалеть не будем. Вернемся туда, где начали вчера, будем жить очень счастливо, вдали друг от друга.
– Разве тебе не нужно идти на работу?
– Нет.
– Но как мы поймем это?
– Поймем что?
– Подходим мы друг другу или нет.
– Ну, не знаю, наверное, вернемся в постель, – сказала Хейзл. – Будем ждать знаков, знамений, чего-нибудь явно указывающего, что мы друг другу подходим. А вовсе не потому, что у меня никого нет, у тебя никого нет, нам уже по двадцать четыре года, мы говорим на одном языке и недавно отлично занимались сексом.
– Мне действительно надо готовить Уильяму завтрак.
Спенсер присел на матрас, потом поднялся, но Хейзл схватила его за отворот штанины.
– Значит, договорились? У нас еще целый день впереди.
– Я еще не знаю, как мы поймем, – произнес Спенсер. – Наверное, мы все равно окажемся в постели, лишь потому что нам захочется этого, или потому что стемнеет.
– Ладно. Давай притворимся, как будто мы вампиры наоборот. И нам надо успеть принять решение при свете дня.
– О…кей, – сказал Спенсер. – Давай так. Ведь секс – это еще не все.
– Останься хоть на чуть-чуть.
– Я не могу, правда. Я уже опаздываю. Уильям ждет.
– И твоя племянница…
– И книги…
2
В действительности люди бесконечно сложны и зачастую непонятны себе подобным.
«Таймс» 1/11/931/11/93 понедельник 07:24
У Генри Мицуи закончились деньги, он почти потерял надежду связаться с любимой женщиной и готовился к депортации на родину. Он поднял воротник белого плаща, хотя в номере было тепло. Могло быть и хуже. Отец мог бы и не спать. Руки с длинными пальцами ловко прошлись по темной поверхности туалетного столика. Найдя отцовский «Ролекс», Генри бесшумно положил часы в карман. Где-то здесь должно быть и портмоне. Сделав шаг к окну, он немного раздвинул шторы. Хмурое серое небо, мягкий предрассветный свет, Лондон. Какая-то птица подала голос, и Генри тут же ее узнал – дрозд. В это время года, когда до зимы рукой подать, дрозды охраняют запасы ягод омелы, которые они запасают на зиму («Птицы и деревья Великобритании, Введение, неделя вторая»).
В полоске света между штор он различил силуэт отца, спавшего на спине, скрестив руки на груди, на одной из двух кроватей. Он похудел со времени их последней встречи – два года назад, в Токио. Вдруг Генри увидел его портмоне. Запомнив, где именно на столике между кроватями оно лежит, он наглухо задернул шторы, шагнул к своей кровати, перекатился через нее, как борец дзюдо, взял со столика портмоне, снова перекатился обратно и занял прежнее положение у окна. Он отодвинул плечом край шторы, чтобы разглядеть содержимое.
Достав банкноты, он свернул их и положил в задний карман джинсов. Затем просмотрел кредитки, отметив, что на удостоверении личности отец выглядел совсем не таким грузным. Волосы еще не поседели, не было двойного подбородка, и он еще не начал лысеть. И в глазах еще не было тревоги. На визитке вице-президент (по дизайну) корпорации «Тойко Метрополитен» уже был таким, но эта фотография была совсем недавняя. Генри выбрал «Америкэн Экспресс», «Аксесс», «Визу», а карточку постоянного клиента нескольких авиалиний не взял, потому что не планировал куда-то лететь.
В глубинах портмоне, за визитками и кредитными картами он нашел маленькую фотографию матери. Она смотрела куда-то в сторону и немного вверх, будто собиралась встать и выйти из кадра. Казалось, волосы вот-вот упадут ей на лицо. У нее были яркие голубые глаза, а тонкая рука, отдергивающая штору, отразила свет вспышки и получилась очень бледной, почти белой. Генри сунул фотографию себе в карман, впихнув ее между кредиток.
Положив опустевшее портмоне на туалетный столик, Генри нашарил в кармане плаща целлофановый пакетик с порошком. Он все еще был там, на дне кармана, под мобильным телефоном, и длинные пальцы Генри нащупали соблазнительно выступающие подушечки резиновых кнопок телефона. Слишком рано звонить женщине, которую он любил, потому что сейчас она еще наверняка спит или читает, но он все равно достал из кармана телефон и включил его, натянув на голову плащ, чтобы скрыть загоревшийся зеленым дисплей. Он набрал номер, который знал наизусть, как молитву, чтобы просто услышать ее голос и убедиться – еще один день стоит того, чтобы жить.
Телефон не отвечал. Генри поправил воротник пальто и беззвучно двинулся к двери, когда у кровати зажегся светильник. Отец как и не спал – сидел на кровати, сложив руки на животе. По-отечески склонив голову набок, он сочувствующе улыбался. Затем сказал что-то по-японски, очень медленно, и Генри уставился на него, будто не понял ни слова. Отец наклонил голову в другую сторону, снова улыбнулся и заговорил по-английски с легким нью-джерсийским акцентом.
– Генри, – начал он, – тебе плохо.
– Я собирался выйти позвонить.
– В плаще?
– Я по мобильному. В гостиничный сад.
– Со всеми моими кредитками, да?
Генри сел на туалетный толик, и отец сказал, что если он нуждается в деньгах, нужно только попросить.
– Хорошо, папа. Мне нужны деньги.
– Тебе плохо, Генри. Завтра мы будем в Токио, и там тебе будет лучше.
– Я не вернусь.
– Билеты уже оплачены. Я договорился с доктором Осавой, он тебя посмотрит.
Отец всегда называл доктора Осаву неврологом, не находя более подходящего определения. Может, намеренно называл его так, но как бы то ни было, Генри видел в этом еще одно свидетельство того, насколько глубоко отец заблуждался в отношении своего единственного сына, мира, в котором живет, и всего остального. С Генри все было в порядке. Его не нужно спасать. Ему двадцать три года, и он может о себе позаботиться.
– Ты слишком много учился, – сказал отец.
– Я тренировал мозги.
Отец прекратил улыбаться, и его круглое лицо вдруг вытянулось и стало измученным и отстраненным. Он заговорил на японском, что Генри упорно проигнорировал.
– Мы улетаем сегодня вечером.
– Ты уже говорил.
– Ты болен, Генри, но ты не должен бояться. Я простил тебя за то, что случилось в Токио.
– Я не боюсь, и мне уже лучше. Правда. Британия меня изменила.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в окрестностях Пензанса, или Эдинбурга, или Хастингса, недалеко от Саутгемптона, или Ньюпорта, или Торкея семьи Бернс и Келли проводят свой отпуск.
Опять ясно и солнечно, но Филипп Келли (16), старший брат Спенсера, жалуется на слабые легкие и часами просиживает за игровыми автоматами, играя в гонялки, вроде «Дьявольской гонки», или «Демона гонок», или «Автомобильной дуэли». Мистер и миссис Келли играют в мини-гольф (мистер Келли опережает миссис Келли на три очка, потому что миссис Келли, большая любительница кинематографа, играет не в полную силу, скорбя о Феллини. Она то и дело шепчет «Ciao Federico»,[6] пока муж не одергивает ее. Потом он выходит вперед еще на четыре очка и победно вскидывает руки: будь это настоящий турнир, скажем, «Мадрид Оупен» или любой из этапов «Ассоциации профессиональных игроков в гольф», он бы был очень близок к победе, оценивающейся, как известно, в сотни тысяч фунтов).
Чета Бернс, расположившись у воды, неподалеку от площадки для мини-гольфа, проводит время в компании рыбака, который согласился за умеренную плату свозить их на ловлю крабов. Миссис Бернс несчастна. Если бы муж не был таким занятым человеком, они бы проводили отпуск, как все нормальные люди, летом. Детям не пришлось бы пропускать школу, отставая от программы. И погода, которую рыбаки называют «неустойчивой», ей не нравится, и сама идея катания на лодках, ибо все это может закончиться совершенно трагически. Больше всего в этом деле ей не нравится оставлять детей одних, хоть муж и полагает, что они уже почти взрослые – Хейзл уже двенадцать, и она в состоянии сама о себе позаботиться. В конце концов у миссис Бернс не остается иного выхода, и она садится в лодку. А вдруг у мужа роман и, если она не будет уделять ему внимания, кого в том винить? Пока лодка отплывает от пристани, миссис Бернс берет с Хейзл слово, что та не полезет в воду.
