Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост
— Э, полноте, — сказал редактор. — Давайте без натурализма. Эту главку мы все равно выбросим.)
Сперва они обклеили фонарные столбы на своей улице, а потом и на площади. По одному объявлению налепили на телефонную будку, на табачную лавку и на столб у трамвайной остановки.
— Господи! И вы сейчас думаете о попугайчиках?! — закричал позади них какой-то мужчина, прочитав объявление. — Тоже мне патриоты!
Дедушка, даже не обернувшись, широко махнул рукой и пробубнил какое-то невнятное проклятье. Упрека мужчины Квидо не понял, но задумываться над этим не было времени — он старательно водил взглядом по небу, по деревьям и по карнизам домов: попугайчиков как ветром сдуло. Они перешли Ботич, прошли под виадуком и по Нусленским ступеням поднялись наверх.
— Будем здесь расклеивать? — поинтересовался Квидо.
— Ясное дело, — сказал дедушка и закурил.
Они расклеили оставшиеся объявления и в парке на Тыловой площади ненадолго присели на лавочку. Мимо шли толпы людей, причем не только по тротуарам, но и по мостовой, а кто и по трамвайным путям.
— Смотри! — вдруг закричал Квидо: от Карловой площади подъезжали два зелено-коричневых бронетранспортера — по сравнению с припаркованными автомобилями они показались мальчику угрожающе огромными. Дедушка продолжал оцепенело сидеть, но Квидо, с малых лет считавший актеров театра и кино своими добрыми друзьями, вскочил и весело замахал им рукой.
— Словом, я был одним из тех восьми или девяти человек в Праге, что улыбались интервентам, — сказал Квидо редактору.
— Не переводите бумагу, — качал головой редактор. — Пощадите леса!
Дедушка увлек Квидо в сторону и, ничего толком не объясняя, запретил махать киношникам. Квидо пообещал, как и подобало, но тем не менее был полон желания смотреть съемку дальше. Однако дедушка решительно отверг его предложение и сказал, что перво-наперво должен смыть с языка гнусный привкус клейкой ленты. И как сказал, так и сделал.
— Ну, крепыш, что ты про это скажешь? — окликнула Квидо какая-то пожилая светловолосая женщина и тем помешала ему смотреть со смешанным чувством отвращения и интереса на дедушкины передние зубы, увеличенные гладью пива в пол-литровой кружке.
— Не знаю, — ответил он. — Я еще ничего не видел.
— Ясно, — сказала женщина. — Зато мы видели! Правда, Пепик? В марте тридцать девятого!
— Еще бы! — сказал дедушка Йозеф. — Повесить бы всех! На их же березах!
— Дело говоришь! — сказала женщина.
Когда они часа полтора спустя снова вышли на улицу Квидо приметил, что походка у дедушки на удивление неуверенная. Он уже знал, что это значит, но из приличия старался делать вид, что ничего не замечает, и стал рассказывать всякие забавные истории, связанные с переименованием команды «Динамо» (Прага) на «Славию» и слышанные когда-то от Павла Когоута в театральном клубе.
— Об этом комсомольце ты мне лучше не говори, — сказал дедушка с невыразимым презрением.
К немалому изумлению Квидо, в квартире на Сезимовой улице, помимо бабушки Веры, их ждала вся семья в полном составе. Было просто невероятно, как в столь тесном пространстве все ее члены сумели не только поместиться, но и рассесться — не пренебрегая, как, например, отец Квидо, даже корзиной с грязным бельем. Дедушка Иржи и мать Квидо курили, и все помещение полнилось серовато-голубым дымом.
— Наконец! — воскликнула бабушка Либа, которая первая услышала голос внука на лестничной площадке и побежала открывать. — Бог мой, где вы были? — напустилась она на дедушку еще в дверях.
— Ходили прикладываться, — сказала мать Квидо голосом официантки Гетти. — Не ошибаюсь, правда?
— Господи, папа, — сказал в отчаянии отец Квидо. — Мы здесь три часа трясемся от страха.
— Где?! — закричал дедушка Йозеф и выпятил подбородок в сторону бабушки Либы. — Где?! Ходили смотреть на них — на этих ваших дружков-приятелей из Ялты.
— Прекрати, слышишь! — зашипела бабушка Вера.
— Ну уж извини, — защищалась бабушка Либа. — Если я, возможно, и говорила, что это были милые, приветливые люди, то это вовсе не значит, что я во всем с ними соглашалась. Целыми вечерами — спросите у Зиты — мы вели с ними долгие и весьма острые споры. Особенно Григорий — я, кажется, вам о нем рассказывала — был ужасно неуступчив во взглядах. Представьте, он протестовал даже против…
— Овощей? — спросила мать Квидо.
— Что ж, — вздохнула бабушка. — Такого я не заслужила. Это, наверное, за то…
— Дайте Йозефу выспаться, — сказал дедушка Иржи. — Пора нам разойтись по домам. И я был бы очень рад, — добавил он с упором, — если бы вы все там отсиделись.
Откуда-то из центра города донеслась стрельба.
— Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Что теперь будем делать? Ты звонил Франтишеку?
— Горевать, — сказала мать Квидо и продекламировала: — «Всеобщий траур теперь задача наша. За стенами тюрьмы мы переждем могучих сил отлив-прилив, рождаемый луной».
— Франтишек, — сказал дедушка Иржи слегка раздраженно, — нам теперь не поможет, и, очевидно, нам не поможет даже Шекспир.
— Повесить их, — сказал дедушка Йозеф. — Это бы помогло.
— Мама, — воскликнул отец Квидо, — пусть он наконец уляжется! Мы уходим. Пусть он ляжет в кухне.
— В том, что они так припозднились, и Квидо виноват! — воскликнула его мать. — В часах он с трех лет разбирается.
— Она ревнует к киношникам, — шепнул Квидо дедушке Иржи.
— Что-что? — услышав, крикнула мать.
— Что ты ревнуешь к киношникам, — пропищал Квидо и спрятался от замахнувшейся на него матери за дедушкины ноги.
— Бог ты мой! Я всегда думала, что он гений, — сказала мать разочарованно. — А сегодня вижу, что он идиот.
— Оставь ребенка в покое! — загремел дедушка Иржи. — Ведешь себя по-дурацки. Как долго, по-твоему, он будет это терпеть?
— Привязать к березе, согнуть — и отпустить! — гудел дедушка Йозеф из глубин своего мрачного воображения.
— Вы видите, какой он? — раскричалась бабушка Вера. — Вы видите?
— Это еще не самое страшное, — сказал отец Квидо примирительно. — Куда хуже, что мы слышим его.
— Простите меня, — сказала вдруг мать. — Прости, Квидо. Вы все простите меня. Правда, простите, — расплакалась она. — Нервы сдали.
— Не извиняйся, — сказала бабушка Либа. — Я уже все тебе простила. Сейчас не самый подходящий момент для всяких личных раздоров. Нас ждут нелегкие времена. Всем придется сжать зубы и экономить. Впрочем, кто знает, как будут обстоять дела с турпоездками?
— Боже святый, — сказал дедушка Иржи, — идете вы наконец или нет?
— Идем, — уже тише сказала мать Квидо. — Но куда?
II Из дневника Квидо
20 сентября 1968
Переезжаем в какую-то Сазаву! Так никто и не сумел мне вразумительно объяснить почему. Сказали только, что в Сазаве буду еще один год ходить в детский сад. Просто ужас! Кроме того, никто не знает, где эта Сазава. На карте ЧССР мы ее не нашли. Папа сказал, что завтра принесет другую, побольше. Он все время поет «Катюшу». Мама молчит.
21 сентября 1968
Сазавы нет и на той, что побольше. Папа сказал, что принесет еще одну, совсем большую. Мама истерически засмеялась и предложила ему взять карту у солдат. Если, конечно, у них вообще какая-нибудь еще имеется, добавила она. Я спросил папу, почему я должен одним махом разорвать все душевные связи с Прагой, которые я развил в себе. Потому что я не хотел ждать, пока меня выбросят с работы, ответил папа. А если я, мал, люблю Брунцвика,[14] то он создаст мне все условия по выходным навещать его. Мне показалось, что он подтрунивает надо мной.
22 сентября 1968
Папа и мама будут работать на сазавском стекольном заводе, где производится якобы всемирно известное огнеупорное стекло для домашнего обихода и лабораторий. Жить мы будем якобы в заводской вилле с большой застекленной верандой и после работы купаться в реке, которая шумит прямо под окнами, говорил папа. Завтра, мол, съездим туда посмотреть. Мама состроила скептическую мину и назвала отца Франтишеком Грубином.[15] А потом сказала мне, что тогда это была никакая не съемка, а нормальная оккупация. Бабушка сказала, что это была не оккупация, а настоящее бедствие для туристов.
23 сентября 1968
Сегодня мы впервые были в Сазаве. Монастырь еще сойдет, но когда я увидел окрестности, мне стало абсолютно ясно, что монахи ушли отсюда по своей воле. Осмотрам мы с папой и заводскую виллу. Мне понравилось, что у нее в штукатурке разноцветные стеклышки. Мама все время оставалась в машине. Я сказал ей, что вилла называется «КАРАУЛКА». Она сказала, что это приятное название. Потом пошел дождь. Когда я покупал шоколад в магазине, меня поразило, что на прилавках шоколад лежит рядом с мылом и тому подобным. Папа объяснил мне, что это магазин со всевозможным товаром, в котором практически осуществляется идея, во многом опережающая свое время, хотя политура для мебели в морозильную камеру, скорее всего, попала по ошибке. Дождь шел все сильнее, и мы побежали прятаться в ближайший ресторан. Бежали мы с полчаса. Мама кричала, что водитель, который боится ездить под дождем, должен обратиться к психиатру. В ресторане было много туристов. За голенища сапогу них были засунуты ложки, что показалось мне явно негигиеничным. Отец с мамой поспорили: имеет ли вывеска «СКУПКА ШКУРОК» прямой смысл или переносный? Когда мы съели сосиски, дождь перестал. Я собрался уходить, но отец настойчиво просил нас подождать, пока высохнет дорога. Мама заказала ром. Потам попела с туристами, но на четвертой песне расплакалась. Когда я спросил ее почему, сказала, что ее расстроил трогательный припев «А НУ-КА ДВИНЬ ПО ЯЩИКУ». В Праге отец заставил нас проторчать в парке битый час, чтобы мама не выглядела заплаканной. Дедушке она потом сказала, что Присазавье — край теплый, полный своеобразных милых людей, но тем не менее она лично с нынешнего дня будет считать его чешской Сибирью.
