Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост
— «We would like to call our readers’ attention to the following contributions in the December edition of Plamen…»[12]
— А я вот думаю, — сказала мать Квидо, — нормально ли, что чешский читатель в чешских журналах читает по-английски одно резюме?
— Нет, ненормально, — сказала бабушка Либа.
— Почему? Я люблю лаконичные обобщения. В них — вся суть. Как ты думаешь, почему мне удалось доучиться?
— Когда же мы будем украшать елку? — не выдержал Квидо. — Только время тянем. Вы не можете представить себе, как это действует мне на нервы.
— Как только папе удастся укрепить елку в подставке, — объяснила ему мать.
— Ну же, папка, — приставал к отцу мальчик, пытаясь отнять у него журнал.
— Только после того, как ты мне что-нибудь почитаешь.
— Постой, — вспомнила что-то мать, вытерла полотенцем руки и, полистав журнал, нашла страницу с отчеркнутым текстом: — Прочти вот это.
— Такой длинный? — протянул Квидо, казалось бы, разочарованно, но в действительности был рад, что сможет еще раз продемонстрировать свое мастерство на сколько-нибудь связном тексте.
— «Одной из духовных примет сталинизма было сужение русла творчества до авторитарно регулируемых и де-юре непреодолимых берегов единственно „правильного“ и „прогрессивного“ метода, для которого общепринятой стала формула „социалистический реализм“, — надрывался что есть сил Квидо. — Эстетические нормы и принципы этой концепции по сути своей восходят к прозе девятнадцатого века, которая якобы сумела объективно отобразить реальность жизни и в особенности то, что для марксистского понимания функции искусства было первостепенным: движение и конфликты общественных классов».
— Молодец, Квидо, — одобрила мать. — Ты колбасы нарезал? — обратилась она к отцу.
Отец уже долгое время следил за кулинарными манипуляциями тещи.
— Не положить ли туда колбасы? — спросил он.
— В картофельный салат? — ужаснулась бабушка Либа.
— Тебе все до лампочки, — сказала мать Квидо. — Единственное, что тебя волнует, это колбаса в салате.
— Колбаса в салате меня не волнует. Меня занимает лишь вопрос возможности ее отсутствия.
— Колбаса — в картофельный салат! — качала головой бабушка Либа. — Вот это идея!
— Мы будем наконец украшать елку? — просто уже изнемогал Квидо.
— Поди сюда, — сказал ему отец.
Квидо подержал подставку, а отец, сравнив диаметр ствола с отверстием в подставке, попросил нож и аккуратно, чуть ли не с нежностью, стал снимать часть коры.
— Аромат-то какой! — сказал отец. — Люблю дерево.
— Больше лаконичных резюме? — спросила мать.
— Больше.
— Но меньше одностороннего движения?
— Несомненно, — засмеялся отец. — И меньше, чем тебя, разумеется.
В замке загремел ключ.
— Дедушка! — воскликнул Квидо.
— Добрый всем вечер, — сказал дедушка Иржи, когда семья вышла в коридор встретить его. На полях шляпы и плечах шубы лежал слой мокрого снега. — Франтишек задержал меня. Затащил поужинать.
— На ужин у меня котлеты, — укоризненно сказала бабушка Либа.
— Капустные котлеты, — уточнила мать.
— Сполосну руки, — сказал дедушка, — и с удовольствием с вами поем.
— Одну котлетку, — весело вставила мать.
— А что он говорил? — поинтересовался отец, когда дедушка вернулся из ванной.
— Франтишек? Что люди, дескать, нам верят, — ответил дедушка с несколько загадочной улыбкой. — «Ты имеешь в виду людей здесь, на Викарке?» — подтрунил я еще над ним. «Нет, — отвечает, — я имею в виду людей в республике». — Мы, дескать, не должны упустить свой исторический шанс.
— Я ему верю, — сказала мать Квидо. — И люблю его. Всем вам верю, правда. И все вы, кого я люблю, теперь у власти и оздоровите нашу страну.
— А ты что ему на это сказал? — спросил отец Квидо.
— Что можно сказать на политические прогнозы? — проговорил дедушка с сомнением. — Ничего. Сказал, что я юрист и что никакого шанса лично у меня нет, а стало быть, никому ничего не обещаю. Что я, конечно, тоже буду рад, если нам удастся задуманное, и потому попытаюсь сделать максимум того, что могу.
— Это ты хорошо сказал, — одобрила бабушка Либа. — О визах он ничего не говорил?
— Нет, — ответил дедушка несколько недоуменно. — К визам он не имеет никакого касательства.
— Будь любезен, скажи, — вдруг спохватилась бабушка. — В картофельный салат кладется колбаса?
— Ну, — протянул дедушка и быстрым взглядом окинул кухонной стол, — это зависит от характера поварихи.
— Нет уж, не кладется, — отрезала бабушка Либа.
— У нас в Академии, — торопливо сказал отец Квидо, — тоже творятся небывалые вещи: знаете, что Шик[13] велел написать на двери? ПРОДАЖА ИНДУЛЬГЕНЦИЙ ЗА ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОШИБКИ. Мне вчера Звара это показывал.
— Господи! — воскликнул Квидо. — Будем мы наконец украшать елку?!
7) Когда двадцать первого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года дедушка Йозеф, собираясь на работу, проснулся в кухне в половине пятого утра, то услышал странный незнакомый шум, проникавший в квартиру через окно откуда-то с темного неба. Он тихо поставил на газовую плиту чайник, но его предосторожность оказалась излишней, ибо бабушка по причине упомянутого шума уже долгое время не спала.
— Что это? — с укоризной спросила она из комнаты.
— А я знаю? — взорвался дедушка. — Мусорщики, должно быть.
И вдруг он замер, осознав, что до сих пор не видел ни одного из попугайчиков. Он заглянул в комнату, зажег свет, потушил его и, вернувшись в кухню, посмотрел на шкаф, на карниз, отогнул занавеску — птичек нет как нет.
— Где попки? — крикнул он, глядя в открытое окно. — Их здесь нет.
— Ты что, ослеп? — крикнула бабушка. — Где ж им быть?
— Откуда мне знать! — испуганно вскричал дедушка, озираясь кругом. — Если ты такая умная, найди их.
Увы, он был прав: попугайчики улетели.
Квидо проснулся около восьми. Сощурив глаза, он удивленно поглядел на дедушку, который уже давно должен был уйти на шахту, а вместо этого сидел в пижаме у окна и слушал радио.
— Улетели наши пташечки, — грустно сказала бабушка. — Верно, что-то напугало их.
Квидо обратил глаза к потолку, потом приподнялся в кровати, чтобы взглянуть на клетку. Она была пуста.
— А что? — спросил он.
Однако никакой жалости он не испытывал. Его огорчало, конечно, что он не увидит, как попугайчики лазают по занавескам, как садятся бабушке на голову, но при этом не мог и не радоваться, что никто не будет больше садиться на край его тарелки и совать коготки в картофельное пюре.
— Как что? — крикнул дедушка. — Как что? Да то, что товарищ Брежнев объявил нам войну!
— Прекрати, слышишь! — завизжала бабушка так, как она на памяти Квидо еще никогда не визжала. — Прекрати! Это никакая не война, заруби себе на носу!
Она сразила дедушку взглядом и присела к внуку на кровать.
— Дед с ума сходит, — сказала она и поцеловала Квидо в щеку. — Здесь фильм про войну снимают, а он думает, что и вправду война.
Квидо встал и с любопытством подошел к окну, но ни кинокамер, ни солдат не увидел. Бабушка насыпала на подоконник немного птичьего корму.
— Иди завтракать, — сказала она внуку. — Булка на холодильнике.
Она вычистила клетку, поменяла воду в мисочке и, усевшись в кухне на диван, устремила взгляд в пустое окно.
При виде бабушкиной печали Квидо устыдился и попытался заставить себя тоже грустить по птичкам: за завтраком он старался сосредоточенно думать об их чудесном голубом оперении, об их бархатных перышках и глазах-бусинках. Думал так усердно, что даже расплакался.
— Не хлюпай, — растроганно сказала бабушка. — Пойдете вместе с дедушкой расклеивать объявления.
Дедушка вынул изо рта сигарету:
— Какие еще объявления?
— Такие! — отрубила бабушка. — Что они у нас улетели.
— Сейчас? — вскричал дедушка. — В такой момент я буду думать о птичках?
— А когда же еще? Я что, виновата, что они улетели именно в такой момент?
— Я сам расклею, — сказал Квидо. — Если смогу…
— Цыц! Шкуру порву! — кричал дедушка Йозеф всякий раз, когда какая-нибудь из нарезанных карточек с объявлением о пропаже трех попугайчиков с Сезимовой улицы, 2 никак не хотела приклеиваться. Глаза у него пылали, и серебряная прядка волос то и дело падала на вспотевший лоб.
(— Еще до сравнительно недавнего времени, пока я не вспомнил про бабушкино скорняжное ремесло, — рассказывал Квидо редактору, — в этой излюбленной дедушкиной поговорке я не улавливал никакого дополнительного смысла…
— Э, полноте, — сказал редактор. — Давайте без натурализма. Эту главку мы все равно выбросим.)
