Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Алло!

– Добрый вечер! Вас беспокоит концертмейстер из филармонии. Будьте добры, позовите Игоря.

– Вы же звонили два часа назад, – удивилась женщина. – Сказали, что срочная замена на сегодняшнем концерте. Он оделся и полетел в филармонию. Я думала, он уже играет!

– Да, да, конечно, играет, не сомневайтесь, – пролепетала Лина и опустила трубку.

К Оленьке она вернулась с потёкшей от слёз тушью и трясущимся подбородком. Нервно роясь в сумочке, выудила сигарету и показала на выход:

– Пойдём, нам здесь делать уже нечего. Игоря вызвали на замену, и, похоже, я его подставила перед женой.

– Никуда мы не пойдём, – сказала Оленька, передавая цветы подруге. – Держи свой куст, я не хочу с ним таскаться. Зачем нам Игорь? Мы что, сами не в состоянии подняться в гримёрку к твоему Онуфскому? За мной!

Гримёрка

Гинзбург решительно направилась вверх по лестнице, вошла в уже пустой, но ещё открытый партер. Перельман, прихрамывая на каблуках, семенила за ней. Оленька поднялась на сцену и нырнула в пространство за кулисами. Лина еле успевала. В полумраке они наткнулись на осветителя в синем комбинезоне, ковыряющего огромный прибор.

– Простите, пожалуйста, как попасть в гримёрку к Онежскому? – спросила, улыбаясь, Оленька, и Лина отметила, что подруга таки знает, как звучит фамилия певца.

– Посторонним вход воспрещён! – не отрываясь от гигантской лампы, ответил мужик.

– Понимаете, мы не посторонние, – начала объяснять Оленька. – Это его двоюродная сестра, Лина. Проездом из Владивостока, один вечер в Москве. Хотела сделать ему сюрприз, поднести цветы на сцене, расцеловать, передать подарок от мамы. Но не успела, понимаете? Поезд опоздал. А через час уже уезжать. Войдите в наше положение! Нам на пять минут к артисту!

Мужик направил огромную лампу в лицо девушкам и щёлкнул выключателем. Яркий свет ослепил зарёванную Лину с корзинкой цветов и спокойную уверенную Оленьку. Абсолютно разные, светленькая и тёмненькая, высокая и крошечная, они были безумно хорошенькими и вызывали желание срочно помочь. Если не рухнуть к ногам. Осветитель улыбнулся и махнул рукой:

– Пойдёмте. Только если что, это не я вас привёл.

Девицы ринулись за мужиком, который широкими шагами преодолел закулисье, вышел к внутренним лестницам и направился вверх. Лина на ходу сунула корзинку Оленьке, а сама достала пудреницу в попытке вытереть глаза и накрасить размазанные губы. Потеряв счёт этажам, она спотыкалась, то и дело упираясь в спину подруги. Наконец осветитель остановился и указал рукой на длинный коридор, вдоль которого рядами стояли передвижные вешалки с костюмами, а у стены тулились фрагменты картонного реквизита.

– Шестая дверь направо, почти в конце, – сказал мужик. – Только не подведите меня. Пять минут, и всё. Дорогу назад найдёте?

– А то! – ответила Оленька и чмокнула осветителя в небритую щёку. – Спасибо, отец!

– Да какой я отец, – неожиданно просиял тот. – Я б ещё и приударил за вами. Но я же не Онежский…

Перед белой дверью с цифрой 6 обе остановились. Лина пыталась подкрасить ресницы, но рука срывалась и мазала веко чёрными штрихами. Оленька поставила корзинку на пол, осудительно покачала головой, и вырвала у неё из рук косметичку.

– В таком состоянии тебе противопоказано что-либо делать, – сказала Гинзбург. – Стой смирно, не трясись, я всё нарисую сама.

– Я не з-знаю, ш-што г-говорить, – стучала зубами от страха Перельман, вытягивая лицо навстречу Оленьке.

– Ничего. – Оленька, взяв её за подбородок, вытирала лишнюю тушь салфеткой и обновляла подводку чёрным лайнером. – Ровным счётом ничего. Я всё скажу за тебя сама. – Она перешла к губам, выводя на лице подруги аккуратный бордовый бантик. – Молчи, улыбайся и дари цветы.

В завершение Гинзбург провела по коже Лины спонжиком с матовой пудрой и поцеловала её в щёку.

– Успокойся. Ты дико хороша. Ты не можешь не понравиться. Всё, ни пуха!

Лина вновь взяла корзинку с уставшими розами и затаила дыхание. Оленька расправила плечи, подтянула резинку на хвосте и напористо постучалась.

– Входите, – послышалось из гримёрки.

У полуобморочной Лины подвернулась нога на каблуке, но Гинзбург её поддержала, резко толкнула дверь коленом и сделала шаг вперёд. В этот момент на голову Оленьки что-то упало, в глазах потемнело, она потеряла равновесие и рухнула на пол. Лина стояла в проёме онемевшая, с распахнутыми глазами.

– Чёртова вешалка, извините. Говорил дяде Жоре, нужно переставить её в коридор! – Актёр кинулся поднимать Оленьку, одномоментно снимая с её головы шмотки, упавшие вместе с вешалкой. – Вы живы?

– Жива. – Оленька села на пол, зажимая ладонью раскалывающийся лоб и глядя на лежащую металлическую трубу с четырьмя выгнутыми рогами. – Это же орудие убийства!

– Ну не надо было пинком открывать дверь, у меня аж стёкла задрожали, – оправдывался Онежский, поднимая Оленьку с пола и усаживая на диванчик рядом с зеркальным трюмо. – Нужно приложить что-нибудь холодное. У Леры, в соседней гримёрке, есть холодильник.

Онежский, отодвинув стоящую в дверях Лину, выскочил в коридор и через минуту пришёл с пригоршней льда для коктейлей, завёрнутой в большой носовой платок. Оленька приложила лёд ко лбу, артист сел на стул напротив трюмо и тяжело выдохнул:

– День сегодня какой-то хреновый… А вы, собственно, кто?

Сквозь заплывающий со стороны брови глаз Оленька разглядела наконец Лининого избранника: наполовину раздетый, сценические брюки приспущены, рубашка расстёгнута, грим частично стёрт с лица. Недавний Флоридор-Селестен, лет тридцати трёх – тридцати пяти, выглядел уставшим и расстроенным. Рядом с зеркалом стояла бутылка шампанского, и красавчик, а он был бесспорно красавчиком, потягивал содержимое прямо из горла.

– Я, собственно, никто, – вступила Оленька. – А вот вы сегодня бесподобно звучали. Такие глубокие переходы от басов к высоким нотам, такие обертоны, такое виртуозное тремоло, такая чувственная перемена образов, вы – абсолютный гений. Вы – голос современной России. Вы – ангел и чёрт в одном флаконе.

Лина, всё это время мявшаяся в двери, посмотрела на Оленьку с удивлением, не ожидая от подруги такого богатого словарного запаса в области академического пения. Онежский, застегнув брюки, отпил из бутылки пару глотков и икнул.

– Про себя-то я всё знаю, – ответил он. – Спектакль сегодня был неудачным, экстренная замена у половины состава, моя партнёрша не попадала в размер, я чудовищно срывал дыхание, Серёга – Фернан де Шамплатро – лажал мимо нот. Так что в уши-то мне не лейте. – Онежский повернулся к зеркалу, налил на большой кусок ваты белой жидкости из флакона и начал снимать со щёк штукатурку. – Вы, повторяю, кто?

– Ну если вы всё про себя знаете, то сами и ответьте на свой вопрос. – Лёд таял в Оленькиных руках и стекал по скулам к подбородку. – Мы – ваши поклонницы, которых у вас херовы тучи. Точнее, не мы, а моя подруга Лина. Она специально ехала из Арктики, сначала на медведях, потом на оленях, затем тряслась месяц в товарном вагоне, потом по-пластунски ползла вдоль Бульварного кольца, по Петровке, по Столешникову переулку, по Большой Дмитровке, затем прорывалась сквозь вооружённых охранников вашего театра. И вот она здесь, перед вами. Хочет сказать, что влюблена, восхищена, возбуждена и жаждет взаимности. Да, Лин? Подключайся, а то меня вырубает после контузии.

– Дура ты, Оль! – вспыхнула внезапно ожившая Лина. – Ну кто так презентацию делает! Дорогой Олег! – обратилась она к обескураженному артисту. – Всё, что она сказала, по сути, чистая правда. – Перельман сделала несколько шагов вперёд и поставила на трюмо корзинку с умотанными розами. – Вы меня, может, и помните. Я полгода назад ходила на все ваши спектакли. А теперь мы с Олей приглашаем вас в ресторан. Давайте познакомимся поближе, пообщаемся, подружимся. Я расскажу вам много интересного об искусстве, о живописи. Олька приплетёт что-нибудь из жизни насекомых, она спец по этим делам. В общем, вы не заскучаете. Соглашайтесь!