Энтомология для слабонервных - Качур Катя

Онежский, всё это время бегающий глазами с одной девушки на другую, ещё раз приложился к шампанскому и расхохотался:

– Слушайте, какой-то сон. Просто прижизненная реинкарнация Мирей Матье и солдата Джейн. Вы откуда, девочки?

– Неконструктивный вопрос, – отозвалась Оленька. – Какая разница, кто откуда. Главное теперь, где мы отметим этот не самый удачный в нашей жизни день. Вы, Олег, лажали мимо нот, Линка вон ревела весь спектакль, я вообще ни за что получила по башке.

Оленька подошла к зеркалу-трюмо и из-за спины артиста отразилась в трёх разных плоскостях. Огромная, как крупная слива, шишка на лбу горела огнём, наплывала на бровь и грозилась закрыть зрачок. В зазеркалье уже терял разум Онежский, проваливаясь в ультрамариновую бездну её глаз, в распахнутые, как крылья бабочки, ресницы, в упрямый ироничный абрис губ, во впадинку на лебединой шее. Циничный ловелас, казанова, сердцеед, бабник Онежский задохнулся от внезапного прилива жара к кадыку и, чтобы не выдать своего прозрения, резко повернул голову в сторону Лины. Он уже понял, что пропал. Понял, что будет стоять на коленях. Что начнёт петь серенады. Что отдаст душу. Что лишится разума. Что оседлает оленей. Что будет трястись в товарном вагоне. Что проползёт по-пластунски. От дверей театра. По Большой Дмитровке. По центру Москвы. До любых окраин Родины. На виду у друзей. На глазах у поклонниц. Не пугаясь прослыть кретином. Не боясь испачкаться, простудиться, попасть в жёлтую прессу. Страшась до смерти лишь одного. Потерять эту синеву навеки.

Ах, как же был мой сон глубок,

Я целовала вас, как будто

Я не раба, а незабудка,

Вы – не король, а мотылёк!

                      Солнце, и ветер, и вода,

                      Близость любви – святое чувство,

                      Этот порыв выше искусства

                      Я не забуду никогда.

                      Вы – сама страсть, а я – весна,

                      Вы – божество, я – недотрога…

                      Как же нелепо и убого

                      Всё, что настало после сна.

Орхидеи

Онежский привёл их в кафе на Никольской. Интерьеры «а-ля рюс» влекли иностранцев, чужая речь вплеталась в народную музыку, борщ лился рекой, пельмени, увенчанные сметанными пиками, напоминали горы на картинах Рериха. Голодная ушибленная Оленька не стала выпендриваться и тоже заказала борщ с чесночными пампушками. Онежский взял рассольник с водкой, Лина, долго водя пальчиком по меню, выбрала салат из зелени с креветками и яйцом.

– В нём нет чеснока? – спросила она официанта.

– Собираешься с кем-то целоваться? – улыбнулся певец, наворачивая Оленькины пампушки.

– Всё может быть, – потупив взор, кокетливо ответила Лина.

Разговор не клеился. Оленька отрешённо жевала, устремив отёчный взгляд на оленьи рога у входа. Онежский шумно хлебал суп, запивая водкой. Перельман умничала о чрезмерном жонглировании русской темой ловкими предпринимателями.

– Так что ты сказала о моём сегодняшнем тремоло? – перебил Лину певец, обращаясь к Оленьке.

– Что оно быбо биртубозным, – пробубнила Гинзбург с набитым ртом.

– Но в этой партии я не исполнил ни одного тремоло, – поддел её артист.

– Правда? Какая жалость, – прожевав, покачала головой Оленька. – А мог бы. Да, Лин? Ты на эту тему с моей подругой поговори. Она больше шарит. А мне лучше закажи пельменей. Трёх видов.

Вечер закончился бестолково. Онежский был пассивно-пьяным и от усталости еле шевелил губами. У Оленьки раскалывалась голова. Лина, пытавшаяся очаровать певца, не чувствовала ответной реакции. Простились на улице. Олег остановил бомбилу на помятой иномарке, сунул ему несколько купюр и обратился к Лине:

– В какой гостинице остановились?

– В «Золотом колосе», – с надеждой на продолжение прошептала Лина. – На ВДНХ, номер 215.

Онежский кивнул, расцеловал девицам руки и усадил в машину.

– Может, оставишь телефон? – Лина на переднем сиденье поправляла помятый, залитый слезами и соусом шёлк.

Онежский похлопал себя по карманам и, не найдя ни бумажки, ни ручки, продиктовал семь цифр.

– Трубку берёт домработница, не пугайтесь, – предупредил он.

Ночная Москва неслась за окном такси, словно ведьма в великолепной огненной мантии. Только что переименованная Тверская, Садовое кольцо, Белорусский вокзал блистали, как дорогие каменья на чёрной бархатной материи. К Марьиной Роще свет начал тускнеть, помпезные фасады сменились многоглазыми убогими пятиэтажками, слева напоследок сверкнул скипетр Останкинской башни, и на Ярославской улице ведьма переоделась в рваньё, пересела с кабриолета на метлу и растворилась в беспросветной тьме. Лина долго мылась в душе. Оленька, не дождавшись очереди, выпила анальгин и рухнула в одежде на постель.

– Что теперь делать? – Перельман растолкала её, как только, завёрнутая в белый халат и с полотенцем на голове, вышла из ванной.

– Спать, – пробубнила Оленька.

– Ты не понимаешь. – Лина вытирала слёзы. – Никакой конкретики, никаких договорённостей, никакой искры между нами не возникло.

– Слушай. – Гинзбург разлепила затёкший глаз. – У тебя есть его телефон. Позвони завтра. Предложи встретиться тет-а-тет после спектакля. Ты же видела, он из вежливости не хотел обижать ни тебя, ни меня. Поэтому вёл себя как рыцарь. Поддатый, правда, но рыцарь. Пригласил в ресторан, отправил на такси. Что ещё надо для первого раза? Ты же не эскортница, чтобы тебя в постель тащить в первую же ночь?

– Ну да, ты права… – вздохнула Лина, распределяя подушечками пальцев крем по лицу. – Утро вечера мудренее.

Наутро Оленькина шишка стала кроваво-синей, бровь опустилась наискосок к глазу. Пока Перельман вновь плескалась в недрах ванной комнаты, в дверь постучали, и рыжий подросток передал Гинзбург огромную корзину пурпурных орхидей.

– Вы ничего не перепутали? – удивилась Оленька.

– Номер 215, верно? Значит, вам.

Оленька поставила корзину возле зеркала, любуясь глянцевыми лепестками с хищной жёлто-тигриной серединкой. В центре лежала сложенная пополам маленькая открытка.

«Надеюсь, твоя шишка на лбу не ярче этих цветов. О. О.».

Дверь ванной комнаты открылась, Оленька, справляясь со спазмом в горле, засунула открытку в задний карман комбинезона. Лина при виде цветов широко распахнула глаза и зарделась, сделавшись ещё более красивой.

– Это тебе, – тихо сказала Оленька, пятясь к шторам. – От Онежского…

Лина схватила в охапку корзину орхидей и, чисто напевая арию Флоридора, закружилась по маленькому номеру. Счастье обратило её в прозрачную невесомую фею, полы шёлкового халата развевались, как трепетные крылья, полотенце кружилось вокруг розовой шеи, босые мокрые ноги оставляли на полу крошечные птичьи следы. Гинзбург застыла ледяной глыбой. Виски её сковало холодом, кровь остановилась и превратилась в кристаллы, разрывая безвольные сосуды.

– Линок, дружище, – выдавила она не своим голосом. – Знаешь, мне надо срочно уехать домой. Башку кроет, наверное, у меня перелом черепа. Пока мозги не вытекли, я сбегаю на вокзал, возьму билет на ночной поезд.

– Я с тобой! – кинулась к ней Перельман.

– Ни в коем случае, – отмахнулась Оленька. – У тебя всё только начинается. Звони ему, назначай встречу, иди на спектакль. Как раз и в номере будешь одна. Не думай обо мне. Я схожу в зоопарк и уеду.

– Я чувствую себя такой подлой. – Глаза Лины наполнились влагой. – Я буду упиваться счастьем, а ты – лежать на больничной койке!

Если б можно было, как на сцене, провалиться в скрытый люк, Оленька, не задумываясь, провалилась бы. Сквозь электропроводку, сквозь кабели, сквозь фундамент, сквозь земную кору, сквозь мантию, до самого ядра планеты. Но вместо этого она прошмыгнула в ванную, почистила зубы, забрала волосы в тугой конский хвост и рванула на вокзал. Бомж с подбитым глазом, в жёваной фуфайке, завидев Оленьку с фонарём на лбу, оживился и протянул руку: