Владимир Некляев - Лабух
«А ты думал соскользнуть!.. — глаза закатывая и блестя белками, кричал президент Феликсу. — Давай посыпай его, татарва! А то смердит по–американски!..»
Он так кайфовал, что имеет всех через каждого в одну дырку — у него рот перекашивался, и слюна текла от кайфа…
Я проснулся, блеванув на постель, захлебываясь в рвоте…
«Ты что?! — вскочила рядом какая–то женщина, я не видел в темноте, какая, не знал, кто она, где я с ней?.. — Пьянтос! свинья! урод! паскуда!»
Она включила свет, по ней, совершенно голой, стекала, скользко тянулась моя рвота, она сбивала, сбрасывала ее на меня, на кровать, что–то не в ней самой, а в голосе ее, у меня и пьяного абсолютный слух, показалось знакомым, но откуда?.. «Да вставай, скотина!..»
Ухватившись за край простыни, она свалила меня с кровати, за волосы потащила в туалет, я полз за ней на карачках, доташнивал, и меня все еще драли, трахали в отставленную задницу Шигуцкий, Панок, Красевич, Потапейко, сквозь всех — президент, и передо мной была чья–то задница, классная задница, но не задница Ли — Ли, тогда чья?..
«Отрыгайся!..»
Она головой сунула меня в унитаз, забралась в ванну и стала обмываться. «Ты композитор блядский!.. Лабух засранный!..» Желудок судорожно извергал из меня последнюю рвоту — уже только слизь и жижу…
«Ну что?.. В ванну залазь, козел ёбанный!..»
Козел я ёбанный… я ёбанный козел…
Когда запел душ, стало чуть легче, но стоять я не мог, сидел под душем и ничего про себя не помнил, кроме того, что я свинья, урод, паскуда, лабух засранный и козел ёбанный…
Она приходила, набирала в ведро воды, выносила, возвращалась, выливала в унитаз, набирала чистой, полоскала тряпку, выливала и вновь набирала, приходила и уходила — убирала… Молодая, возраста Ли — Ли. С родинками на плечах… Я не знал, кто она.
«Хватит! — пришла она с моей одежкой и закрутила краны. — Одевайся и выматывайся!..»
Колотясь от озноба, я натянул рубашку, штаны, вышел в незнакомую квартиру, в чужую прихожую… Что–то здесь про что–то напоминало, но вот про что?..
Никак не зашнуровывались туфли… Она, все еще голая, нетерпеливо нагнулась и зашнуровала. Без носков, которые сунула мне в карман рубашки, и они воняли под нос.
«Пошел вон, говнюк!..»
За дверью я сел на лестницу… Этажом ниже светилась лампочка — и я узнал подъезд и дверь, возле которой сидел. Эту тонкую, в которую глазок не врезать, за которой жил я с Мартой, после развода с Ниной квартиру разменивая и снимая комнату у жандарма Шалея.
Я встал, позвонил… Дверь не открывали.
«Лилия…»
«Я сказала: вон пошел!..»
Три родинки на левом плече…
«Можно кофе выпить?..»
«Допивай то, что пил!..»
И две на правом… И муж, который ее закрывает… На этот раз, значит, не закрыл…
«Извини… Не бывало со мной такого…»
«Ага, я первая дождалась! Исчезни!..»
«Куда среди ночи?..»
«Куда хочешь!..»
Нет, это не та Лилия, с которой недавно я ночь напролет через дверь проговорил… Совсем не та.
Потому что тогда была игра, а сейчас жизнь. Играть в жизнь веселее, чем жить. И выглядит лучше, и не воняет, как окаменевшие носки под носом.
Нарочно засунула, сучка. В каждой бабе — сучка. Или дает, или тявкает.
Я попробовал выломать дверь, сама же недавно предлагала…
«Крик подниму!.. Или в милицию позвонить?..»
«А пожар?..»
«Ты все и потушил, пожарник!..»
Сказала, будто еще раз закрылась, и вряд ли откроет.
Но как–то же я к ней залетел?.. Через балкон на четвертом этаже?..
Меня трясло. Подергиваясь, я спустился вниз и по–собачьи потрусил по Грушевке. Оглянулся: никто мне вслед не смотрел, пусто было на балконе.
Как непохоже все же одно на одно… То же самое на то же самое…
Лилия на Лилию…
Ли — Ли на Ли — Ли…
Я сам на себя — я на себя сам…
Дома на моей кровати, поперек, не раздевшись, спала Ли — Ли.
В костюме шоколадницы.
Как на пожар, спешила…
Трахнули по скорому и отправили.
Я не стал ее будить. Не мог. Видеть не мог.
У Рутнянских сонный Алик предупредил:
— Ли — Ли звонила, сказала не пускать, если придете, чтобы домой шли.
Позвонила — и спит себе…
— Оттуда выгонять! Сюда не впускать! Дома бляди спят!.. — закричал я на Алика. — Так куда мне деваться?
— Куда хотите, — точно так же, как Лилия, ответил Алик и закрылся в комнате Лидии Павловны, в которой спал с Дартаньяном. Дартаньян ко мне даже не вышел, собака…
Я прилег на постель покойника и стал думать, как жить…
Что делать?..
Со всем и всеми…
С Робертом, Камилой, Ниной, Мартой, Зоей, Зиночкой, Потапейко, Красевичем, Панком, Шигуцким, Ростиком, Крабичем, Феликсом…
С Ли — Ли…
С самим собой…
Ничего другого, как напиться, вчера вечером нельзя было придумать, и из театра мы поехали к Крабичу. Не к Ростику же, который жил черт знает где за цементным заводом… А к себе я не хотел, чтобы никого всю ночь не ожидать.
Сели, как когда–то, втроем.
— Феликс приезжал, тебя хотел видеть, — сказал я Крабичу.
— Какой Феликс?
— Американец.
— А… И что?
Выходило, что ничего. И лучше было бы про Феликса пока перемолчать, потому как еще и Ростик спросил:
— А меня, значит, не хотел видеть?..
Крабич сел в углу на высоком стуле, и так выглядело, будто он чуть ли не герой, а я и Ростик… Хотя что случилось в театре?.. Просто Крабич выступил, как обычно, хамлом: встал и ушел. Но выглядело это иначе, я по Ростику видел…
Разговор не заладился — и тогда начали стаканами…
Когда Атос решился рассказать д'Артаньяну про миледи, графиню де Ла Фер, клейменную лилией, он начал заикаться — и д'Артаньян посоветовал ему попробовать выпивать и рассказывать. Попробовав, Атос признал, что одно со вторым прекрасно сочетается.
Перемолчав о Феликсе, я попробовал заговорить о Ли — Ли… Запинаясь, поскольку между нами такого не водилось, чтоб слабину выдавать, но тут подперло, поддушило…
Они слушали в сторону. Не любят они слушать, когда запинаются о Ли — Ли…
Крабич опрокинул стакан и сказал, что белорусы когда–то вообще не пили, а отраву эту принесли с собой русские. «Нормально, если с собой принесли… Не холявщики, значит», — заметил Ростик, а я спросил: «А что тогда делали белорусы?..»
«Никому жопу не лизали!.. — прорвало Крабича. — Мудак гуляет, как хочет, а они ему осанну поют! Това–а–рищ президент! Интеллигенция, душа ваша в блядях!..»
Это душа в блядях была из коллекционных его ругательств, которые он только по праздникам использовал, и я подворовывал их тайком у Крабича по будним дням…
Не удержался… Чувствовал себя героем…
Ростик сказал, от неловкости придуриваясь: «Ты ведь поэт, не лайся…»
Матерщину, оказывается, тоже русские к нам принесли… Забрав у татар…
Я не слышал, кстати, чтобы Амед матерился.
Вот!.. Он, отправляя в Киев Феликса, на него и донес! Не Ли — Ли…
Или бомжи настучали?..
Или я?..
Я спросил: «Мы о чем говорим?..» — и Крабич вновь налил: «Тогда давайте пить. Разговор сам выплывет…»
Выпив, я не сдержался: «Феликса арестовали». И что я думаю про это, сказал…
Разговор дальше выплывал, пошатываясь… сам себя пропуская… стараясь забыться в пропусках, но в них и застревал…
— Да никто его не арестовывал! — кулаком по столу грохнул Крабич. — Сбросили с поезда — и пиздец!
— Как сбросили?.. — опешил Ростик. — Не бандиты же они…
— А вот так!.. — смахнул Крабич со стола пустую бутылку, которая в брызги о стену разлетелась — и Ростик голову в плечи втянул. — Потому что как раз бандиты! Они всех нас хотели бы или сбросить, или раком поставить! И трахать, как Ли — Ли!.. Или вы пиздоболы и не видите, кто во власти? Тогда пьем, про что говорить!..
С питьем говорить было про что…
Менять нужно власть!.. жизнь!.. все менять!.. Свободный мир, Европа рядом, а мы червяками ползаем!..
Смешивая одно с другим не по–французски, а по–русски, в количестве неизмеримом, мы договорились в конце концов до того, что, поскольку у меня пистолет, значит, есть возможность ликвидировать президента. Исполнить моральный долг интеллигенции, этой бляди, которая только треплется, воздух гоняет, а сделать что–нибудь — хрен!
Но кому стрелять?..
Ростик заявил, что он не против ликвидации, но против терроризма. Крабич принялся доказывать, что никакой тогда Ростик не жид, а только прикидывается, потому что жиды с жидовками всегда были отчаянными террористами. «Все — от Арона Зунделевича до Фани Каплан и Моше Даяна…» «Почему до Моше Даяна?..» «Потому что одноглазый!..» «Не по своей воле были! — настолько вдруг вскипел Ростик, что, казалось, из дыры в черепе пар повалил. — Нас унижали, загнали в зону оседлости, мы из погромов и измывательств вырывались, мстили!..» «Ага, и вырвались в революцию!..» «Не одни мы!..» «Не одни! Но из восьми делегатов, которые в Минске первый рээспидерский съезд наладили, пятеро жидов!..» «И что?..» «А то, что революцией жиды дедам моим, отцам и мне отомстили, а я при чем?!.» «А при том, — обалдевал от такой логики Ростик, — что у вас белорусский президент, а не жидовский! Вы с ним и разбирайтесь!..» «Какой он белорус, байстрюк цыганский!..» «Тогда пускай цыгане разбираются, а я из пистолета стрелять не умею!.. И не у меня он бабу увел!..»
