Кэрол Дринкуотер - Оливковая ферма
Хашиа хохочет. Мне легко и весело в его компании. Он рассказывает, что в последнюю минуту не смог купить спального места на пароме и всю ночь просидел на палубе.
— Ты, наверное, ужасно устал?
— Да, но я люблю так путешествовать. Вокруг никого — только я, луна и звезды и море внизу.
Он сияет, и я перестаю винить себя за то, что вытащила его из дома. Похоже, Хашиа не меньше меня рад нашей встрече. Наверное, ему еще рано на пенсию.
* * *На следующее утро мы с ним собираем наш первый урожай апельсинов, и за работой Хашиа вспоминает далекое прошлое. Ему было двенадцать лет, когда его отец умер, не оставив жене, трем сыновьям и двум дочкам ни гроша. Единственным богатством семьи были два старых сарая. В то время Алжир воевал с Францией, и французские солдаты сожгли сараи. Хашиа ушел в горы и там собирал хворост и рубил деревья, чтобы прокормить мать и младших братьев и сестер. Его старший брат уехал во Францию, нашел там работу и каждый месяц присылал семье немного денег. На них Хашиа сложил из камня крошечную хижину для своей семьи и, только когда у них появилась крыша над головой, уехал в Марсель к брату и нашел работу каменщика. Всего через неделю после его приезда брата сбил американский военный джип, и он умер в больнице. Никакого следствия не было. Много дней Хашиа ходил в мэрию, требуя правосудия, но он был арабом, и ему едва исполнилось пятнадцать лет, поэтому никто его не слушал. Только два года спустя мать Хашиа получила чек на пять тысяч франков — плату за смерть старшего сына. Удивительно, но Хашиа не держит на французские власти зла. Такова воля Аллаха, говорит он.
* * *Погода стоит ясная и теплая, как здесь обычно бывает перед Рождеством, но подозрительно тихая. На волнах по-прежнему белые гребешки пены, но при этом до нас не доносится ни малейшего ветерка. Приезжает Рене, и мы начинаем сбор оливок. Он предупреждает, что собирать надо только те, что сами падают в руку, остальные пусть дозревают. Хашиа берет длинную палку, чтобы трясти верхние ветки, но Рене отбирает ее у него.
Они остаются спорить, а я еду в Ниццу встречать Мишеля. По дороге останавливаюсь у прилавка с фруктами и поражаюсь цене киви — всего десять франков за двадцать штук. Я покупаю их, еще мандарины, бананы, виноград и два спелых манго, только сегодня утром самолетом доставленных с Мартиники. Мишель готовит лучший в мире фруктовый салат: наслаждение не только для вкуса, но и для глаз. Весело размахивая сумкой, полной экзотических фруктов, все содержимое которой обошлось мне в пятьдесят семь франков, я захожу в здание аэропорта.
Мишель выглядит отдохнувшим, но он очень похудел. Сначала я пугаюсь, но потом напоминаю себе, что любой похудел бы, если бы питался одним куриным бульоном и минеральной водой. На Рождество мы позволим себе что-нибудь повкуснее, доктор уже разрешил.
Дома на автоответчике упавшим голосом Рене оставил сообщение. Он уже отвез наши оливки на пресс, и из них сразу же выжали масло. Один литр из шести с половиной килограммов плодов. Если оливки не дозреют, этот год обернется катастрофой для местных фермеров.
Сейчас я понимаю его озабоченность гораздо больше, чем год назад. Пусть наша с Мишелем жизнь и не зависит от урожая, но этой осенью мы сами ощутили холодное дыхание нужды. Зияющая дыра в бюджете картины или неурожай — какая разница? И в том и в другом случае люди, как бы упорно они ни работали, бессильны перед ударами судьбы. Остается только перетерпеть их.
* * *Из магнитофона доносится негромкая музыка, обед уже закончен, мы с Мишелем сидим перед камином и собираемся пораньше лечь спать. Я подхожу к окнам, чтобы закрыть ставни, и замечаю, как под луной светятся белые гребешки на море — волнение заметно усилилось. Похоже, нас ждет перемена погоды. В кровати я тесно прижимаюсь к Мишелю и радуюсь, что этой ночью я в доме не одна.
Я просыпаюсь от грохота разбившегося на крыше керамического горшка. Снаружи, за крепкими каменными стенами, окружающими и защищающими нас, бушует шторм. Я долго лежу, прислушиваясь. Шторма бывали здесь и раньше, но этот, похоже, уж очень свирепый. На цыпочках я подхожу к окну и вижу за ним сплошную черноту без единого проблеска. Значит, во всей округе отключили электричество. Я с трудом различаю очертания бешено раскачивающихся кипарисов да какой-то туман над морем — то ли тучи, то ли брызги и пена.
Я возвращаюсь в постель и пытаюсь уснуть, но ветер снаружи с каждой минутой усиливается. Он уже не свистит, а страшно завывает, как Банши, ирландская ведьма, являющаяся за душами умерших. С колотящимся сердцем я сижу в постели, а Мишель продолжает крепко спать. Мне жалко будить его, ему так нужен покой. По всему дому хлопают ставни, и я боюсь, что ветер сорвет их с петель. Зажженная мной свеча сразу же гаснет, и я опять подхожу к окну. Собаки, наверное, прячутся у себя в конюшне, и им так же страшно, как мне. Я позвала бы их в дом, но боюсь открыть дверь: ветер легко может вырвать ее и унести. По саду летают пластиковые стулья, а стол ножками кверху плавает в бассейне. Что-то — бог знает что — страшно трещит и ломается в саду. Все деревья согнулись почти до земли. Это уже не шторм, а самый настоящий ураган.
Я опять забираюсь в кровать и, стараясь унять дрожь, прижимаюсь поближе к Мишелю. Не просыпаясь, он обнимает меня теплой рукой и бормочет что-то успокаивающее. В его объятиях я постепенно успокаиваюсь и засыпаю.
* * *На рассвете шторм продолжает бушевать с той же силой. Мы просыпаемся в шесть часов от яростного стука — это ветер бьется в нашу дверь. Мы вскакиваем с кровати и сдвигаем к двери всю ближайшую мебель: комод, два стула и книжный шкаф, из которого при этом высыпается половина книг. Забаррикадировавшись, мы подходим к окну и видим, что окружающий пейзаж за ночь изменился: повсюду, как павшие в бою солдаты, валяются вырванные с корнем деревья.
— Надо бы посмотреть, что там с собаками, — говорю я.
— Я выйду через переднюю дверь, а ты сразу же придвигай мебель обратно.
Мы разбираем свою баррикаду, и дверь опять начинает стучать. Мишель чуть-чуть приоткрывает ее, и в комнату врывается порыв ледяного ветра и хвойный аромат: поперек террасы, как выброшенное на берег морское чудовище, лежит наша прекрасная голубая сосна. Выход из дома заблокирован.
— Боже мой, так вот что это трещало! Наверное, падая, она разрушила часть балюстрады.
Мы не можем сварить кофе, потому что у нас нет электричества. Мы вообще ничего не можем делать — только сидеть и ждать. Я стою у окна и не отрываясь слежу за охватившим весь мир хаосом. Как там наши бедные собаки? Может, они разбежались от страха? И тут я вижу…
— Мишель, смотри!
Он подходит ко мне, и мы вместе наблюдаем за тем, как Хашиа, держа обеими руками свою каракулевую шапку и согнувшись вдвое, с трудом поднимается по ступенькам. Дойдя до бассейна, он озирается, и мы видим выражение ужаса у него на лице. Отсюда, сверху, мы не можем оценить всю степень разрушения. Я стучу в окно, хотя понимаю, что Хашиа меня не услышит, но он все-таки поднимает голову, видит нас и широко улыбается.
Собаки успокоены, сосна отодвинута, и мы можем выйти из дома. Наверное, то же самое чувствовал Ной, спускаясь с ковчега на твердую землю. Ветер, кажется, немного утих, но еще не собирается успокаиваться окончательно. Мы ходим по участку, пересчитывая свои потери. Примерно четырнадцать деревьев, главным образом сосен, сломаны пополам или вырваны с корнем. Одно из них, падая, расколотило чудесный старинный каменный стол и скамью у подножия итальянской лестницы. Один из двенадцати кипарисов, окружающих парковку перед домом, свалился прямо на мой огород, и нам еще надо радоваться, что он не упал в другую сторону — иначе мы остались бы без «мерседеса», своего единственного транспортного средства. Я чуть не плачу, обнаружив, что четыре старинных берберийских глиняных горшка, подарок Мишеля на мой день рождения, разбились на мелкие кусочки.
Мы принимаемся за работу: собираем осколки, подметаем, складываем в кучу ветки. Ясное, холодное утро пахнет смолой, вытекающей, словно кровь, из сломанного ствола нашей любимой голубой сосны, единственной на участке. Ветер по-прежнему сильный и такой ледяной, что обжигает щеки. За работой Хашиа опять вспоминает свое детство: смерть отца, дни голода и лишений, долгие походы по горам в поисках топлива. Он вырывал его из-под снега, складывал в кучу, а потом, нагруженный, как ослик, начинал долгий спуск вниз, к убогой хижине, в которой мерзла его семья.
Потом Мишель рассказывает о своем детстве, прошедшем в Германии вблизи бельгийской границы: об изуродованных войной окрестностях, о своем отце, несколько лет служившем поваром в концентрационном лагере. Меня трогает рассказ о том, как Анни пешком несколько дней шла из своей деревни до лагеря ради того, чтобы показать мужу его новорожденного сына. Потом наступает моя очередь. Я вспоминаю Англию и Ирландию, зеленые горы, непрерывные дожди, ловлю форели в горных речках и запах испеченной на костре картошки. Вспоминаю, как дедушка и бабушка запрещали мне играть с «этими протестантами», жившими через дорогу от нас. Вспоминаю сцены насилия и кровопролития, которым я была свидетелем.
