Майкл ОДвайер - Утопая в беспредельном депрессняке
— …твою мать! — заорал я, вцепившись в стропило из последних сил.
Вот черт, я все-таки нарушил молчание! Но я успокаивал себя тем, что меня никто не слышал.
Я повис на стропиле, как старый лемминг перед своим последним роковым прыжком, и не мог поверить, что моя попытка удалась. Я увидел веревку, болтавшуюся в нескольких дюймах от моего лица, и быстренько схватил ее одной рукой. Времени для передыха не было. Еще немного — и я упаду без сил. А если учесть, что место, куда можно было упасть без сил, находилось довольно далеко внизу, то лучше было этого не делать.
Спустившись по веревке, я начал раскачиваться взад и вперед, как маятник. Наконец мне удалось достичь необходимой амплитуды и долететь до окна нашей спальни. К счастью, оно оказалось открыто.
Неужели Бобби забыл о нем?
Вряд ли.
Или он сдался, увидев мое упорство?
Возможно.
А может быть, он приготовил еще какую-то пакость, которая ожидает меня, как только я попаду в комнату?
Скорее всего.
Я приподнял раму и перевалился через подоконник. Единственное, что мне было нужно, — это постель. У меня больше не осталось сил играть с Бобби в эти игры. Я готов был согласиться на все, чего потребует его каменное сердце, лишь бы мне дали поспать.
Как назло, сестра Макмерфи была настроена крайне воинственно. Когда внезапно в комнате зажегся свет, я ожидал какого-либо подвоха со стороны Бобби, но никак не разъяренной и жаждущей мщения медсестры. Ее неожиданное появление пригвоздило меня к месту.
Она решительно надвигалась на меня, но ее обличительный пыл с каждым шагом выдыхался, пока совсем не иссяк.
— Алекс, что с тобой? Кто это сделал? — В ней вдруг засквозило участие.
Я взглянул на нее и почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Бобби подстроил эту встречу. Он перехитрил меня. Мне опять приходилось выкручиваться из очередной неприятности.
Чрезвычайно хитроумный ублюдок.
На следующий день, после того как доктор, пощупав мой пульс и потыкав меня в разных местах, удалился по своим делам, сестра Макмерфи пришла высказать мне то, что у нее наболело. Мне казалось, что ее проникновенная речь никогда не закончится. В каждое ее слово было вложено столько выстраданных мыслей и сердечной боли, что хватило бы на одну небольшую жизнь.
Вкратце суть ее выступления сводилась к тому, что ее предали все, к кому она чувствовала хоть какую-то привязанность. Она сознает, что была слишком доверчива и поэтому сама отчасти виновата. Но дальше так продолжаться не может. Она должна принять меры — хотя бы ради собственного спокойствия.
Одна из мер касалась меня. Она не собирается в дальнейшем следить за каждым моим шагом с утра до ночи. В отсутствие приемных родителей я могу делать все, что мне заблагорассудится, но, если я хоть раз суну нос за дверь, она уедет от нас. В конце концов, если я уже настолько вырос, что пьянствую в барах с приятелями, дерусь на улицах и после этого умудряюсь пробраться, как взломщик, в дом, то, значит, я вполне в состоянии сам позаботиться о себе. Она обязательно напишет письмо Винсенту и Хелене и объяснит, как мы себя вели и почему она нас оставила.
Она не запрещает мне ничего, подчеркнула она, и предоставляет мне самому выбирать, что делать и чего не делать.
Не такой уж большой выбор, если разобраться.
Макмерфи меня просто-напросто шантажировала.
Так что я сказал ей: о'кей, я буду вести себя хорошо.
Она едва не грохнулась без чувств, когда я заговорил.
Это стало еще одной ее победой.
Она, по-видимому, решила, что после ее нравоучений у меня открылся дар речи.
Я не хотел говорить ей, как невыносимо было для меня хранить молчание, особенно в присутствии Бобби. Он то и дело провоцировал меня на громкое выражение чувств своими щипками, пинками и толчками.
Я стал сомневаться, был ли Бобби в самом деле таким невинным ягненком, каким прикидывался последние полгода. Собственно говоря, я отказался от этой точки зрения уже в тот момент, когда скатился с крыши. В некотором смысле я испытывал облегчение. Но в другом — беспокойство.
Возможно, я ошибался относительно него.
Возможно, он все-таки был убийцей.
Возможно, я ошибался и относительно себя самого. Возможно, я не был чудовищем, приносящим одни несчастья.
Я ни в чем не был уверен.
Возможно, Бобби именно этого и добивался.
МАЙВ день моего рождения Бобби повесил Джаспера Уокера на люстре в нашей комнате. Я перепугался до смерти, когда включил свет. Мы подрались. Так что жизнь вошла в нормальную колею.
ИЮНЬБобби отрезал Джасперу Уокеру голову, ноги и хвост и разложил это все у меня на постели. Парень был явно ненормален. Я, видимо, тоже, поскольку я был твердо намерен собраться с силами и убить его. Господи, как только такое может прийти человеку в голову? Ею надо было срочно упрятать в психушку. Мы с Винсентом отнесли останки таксидермисту. Он просто побледнел, увидев их.
От таксидермиста Джаспер вернулся совсем другим псом. Теперь у него была новая шерсть — пусть поддельная и не прежнего цвета, но он все равно был счастлив. Сьюзен нес тоже понравился. А больше всего она была рада, что я опять заговорил. Правда, по ее словам, были свои преимущества и в том, что я молчал, когда мы ходили куда-нибудь вместе. И вообще…
Хелена заставила Бобби заплатить за реставрацию Джаспера.
Ха-ха.
В июне тоже было много интересного. Пришла пора экзаменов, и вместе с ней вернулась Ребекка.
Она была беременна.
Ее дружок Марк поставил на ней свою маркировку, после чего слинял куда глаза глядят.
Я готовился к экзаменам.
Бобби тоже.
Полный решимости сдать экзамены хорошо, я часами просиживал над книгами, но по большей части ничего не понимал. Тут, однако, необходимо уточнить. Я понимал математику, биологию, английский язык и литературу, историю изобразительных искусств и физику, но не понимал, зачем это нужно. Почему после шести лет в начальной школе и еще четырех в средней вся жизнь человека должна зависеть от того, как он себя проявит на экзамене по тому или иному предмету в течение двух часов?
Только круглый идиот мог придумать такое.
Или же какой-нибудь правительственный чиновник с развитыми садистскими наклонностями, которому настолько наскучила его никчемная жизнь, что он был на грани самоубийства, и единственное, что еще могло удержать его от этого, — извращенная законотворческая деятельность на благо родной страны. Готов поспорить, что этот тип, если он уже помер, злорадно потирает руки в своей могиле.
Бобби, разумеется, должен был сдать экзамены не хуже, чем я. Желательно — лучше. Сколько бы времени я ни тратил на подготовку, он тратил столько же, если не больше. Он исписал огромное количество шпаргалок, заполненных малюсенькими буковками, разглядеть которые без микроскопа было невозможно. Все слова при этом были записаны сокращенно. Скатав шпаргалки в маленькие рулончики, он заполнил ими стержни шариковых ручек, затем вспорол свой галстук по шву, напихал рулончики и туда.
— Проскочим, Алекс, — сказал он.
— Что? — Я вздрогнул от неожиданности, так как он подошел ко мне сзади незаметно.
— Проскочим, говорю. Вместо того чтобы засорять мозги всей этой ерундой, мы достигнем цели более простым способом. Пожалей свое время и здоровье.
— Нет, спасибо. Я люблю учиться.
— Боишься, что тебя поймают?
— Да.
— Чепуха. Ловят только тех, кто сам готов попасться. Кто сам бросается в глаза.
— Я предпочитаю готовиться.
— Мы бедные, но честные, да?
— Да.
— В реальной жизни этим ничего не достигнешь.
— Почему?
— Сейчас объясню. Ты хочешь действовать но правилам, делать все, как полагается, да?
— Ну да. И что с того?
— Назови мне хоть одного человека, пробившегося наверх, который не нарушал бы правил. Ты не сможешь этого сделать. И знаешь почему? Нет, куда тебе. Их первое правило: не ловиться, когда тебя ловят.
— Получается, можно делать все, что угодно, главное, чтобы тебя не поймали?
— Вот, теперь ты начинаешь кое-что понимать.
— Значит, экзамен — это проверка твоей способности жульничать?
— Точно.
— Но зачем это надо? Если ты достигнешь чего-то честным путем, то будешь испытывать от этого удовлетворение. Ты сможешь гордиться тем, чего добился.
— За гордость не платят. И потом, в этом много увлекательного.
— В жульничестве?
— Ага. Когда делаешь что-то недозволенное и это сходит тебе с рук, ты испытываешь гордость и удовлетворение.
— Торчишь от этого, да?
— Да. Ничего нет приятнее.
— И чем серьезнее проступок, тем больше удовлетворение?
— Ага.
— А когда убиваешь кого-нибудь? — Мне очень важно было получить его ответ на этот вопрос, чтобы понять, действительно ли он совершил все эти убийства? Мне надо было это знать, иначе… иначе…
