Майкл ОДвайер - Утопая в беспредельном депрессняке
Но у нас с Бобби были заботы и поважнее, чем сестра Макмерфи.
С тех пор, как я вернулся из больницы, наши взаимоотношения изменились. Бобби стал держаться дружелюбнее. Казалось, я больше не раздражаю его так сильно, как раньше, а может быть, ему просто было не до меня. Он не лез из кожи вон, чтобы доказать, какой он любящий и заботливый брат. В его отношении ко мне произошел заметный перелом. Теперь не было ни зловещих сюрпризов с ножами среди ночи, ни декламации стихов, ни издевательств над Джаспером Уокером. Прежний антагонизм исчез.
Изменилось ли мое отношение к Бобби?
Что я могу сказать? Когда вы валяетесь полгода на больничной койке, у вас достаточно времени, чтобы обдумать все как следует. Но дело в том, что в действительности вы думаете не так, как, по вашему мнению, вы думаете. Я так думаю. Я хочу сказать, что вы думаете как-то оцепенело и отстранению. То, что вы думаете, на самом деле является восприятием вами самого себя, не более. Прошлого как таковою, в физическом смысле, не существует, вы представляете собой клубок собственных мыслей. Вы не видите перед собой свой образ, как привычное отражение в зеркале. Ближайшая аналогия, приходящая мне на ум, — это компьютер. Представьте себе все, чем он напичкан, — всю информацию, все программы, цифры и готовые ответы, — и подставьте на их место ощущение, которое вы испытываете от всего, пережитого вами. Пережитого и переведенного в цифру. Вообразите себя «чистым разумом» и «его критикой» одновременно, и тогда вы, может быть, поймете, что я имею в виду.
И какой ответ я получил в результате интенсивного шестимесячного самоанализа?
Что я урод, приносящий всем несчастье.
Таков был ответ.
Я был непосредственно связан со всем случившимся. Как личность, я стал понимать, что несу ответственность за все случаи смерти, в которых я участвовал, пусть и косвенным образом. Разумеется, я никого намеренно не убивал, это происходило независимо от меня.
Возьмем Виски и Элизабет. Они погибли потому, что уже в три с небольшим года я знал, что они утаивают от меня что-то. Я знал, что когда-нибудь они покинут меня, и это расстраивало меня так сильно, что я порой желал, чтобы они поскорей решились на свой поступок. По-видимому, именно по этой причине я в ту ночь выбрался потихоньку из машины, где-то в глубине души надеясь, что они примутся меня искать и свалятся с обрыва. Именно этим объясняются и те сны, которые мне снились, и та грусть, которую я испытывал, глядя на их фотографии. Сказывалось подсознательное чувство вины, которое я старательно гнал от себя.
Что касается Гудли, то просто смешно верить, что Бобби подмешал крысиный яд в его кокаин. Безусловно, Бобби был отъявленной свиньей, но мало ли таких, как он? Гудли умер оттого, что я этого хотел. Я часами думал о том, как убить его. Почему? Потому что он был нехорошим человеком. Потому что он шантажировал Винсента и ударил Бобби, а Бобби из-за этого разозлился и выместил зло на Джаспере Уокере. Если бы Джаспер не остался в доме, у меня под кроватью, Гудли не вытащил бы меня из огня. Эти мои умозаключения и привели мистера Гудли к его неминуемой смерти.
Альфред и Мэгз умерли потому, что я часто задавал себе вопрос: как это Альфред умудряется не сгореть, сидя так близко от камина? Я даже думал о том, как он будет выглядеть, если загорится. И все произошло именно так, как я себе это представлял. Бобби сказал, что это он поджег его, но он соврал. Чего ради он стал бы его поджигать? В этом нет логики. А вот для того, чтобы взять вину на себя, у него были все основания. Бобби знал, что я несу смерть близким, и боялся, что он будет следующим. Или Винсент, или Хелена. Наверное, он думал, что если возьмет вину на себя, то собьет с толку управлявший мною злой рок и проклятие будет снято. Именно так все на самом деле и было. А Бобби тут ни при чем.
Когда произошел несчастный случай с Викторией и Стивом, Бобби вообще не было поблизости. А вот мне Стив никогда не нравился, и не нравился его мотоцикл. И смотрите, что получается: Стив погибает на своем мотоцикле. К несчастью, вместе с ним погибла и Виктория, но это потому, что я не мог управлять тем, как осуществляются мои потаенные желания на практике.
По-моему, это все объясняет. Я приносил несчастье, и все, кто так или иначе меня расстраивал, были обречены.
Бобби понимал это. Я знал, что он это понимает. Поэтому он теперь и вел себя так осмотрительно. Пока я лежал в больнице, он тоже обдумал прожитую жизнь и пришел к тем же выводам, что и я. Это напугало его, и ради собственной безопасности он решил больше не дразнить меня. Мы очень хорошо знали друг друга. Нам обоим необходимо было действовать согласованно. Я знал, что он по-прежнему хочет меня убить, но теперь он боялся, что если попытается осуществить это, не подготовив все как следует, и я выживу, то его собственная жизнь будет в опасности. Таким образом, ситуация изменилась. Это было патовое положение, как в шахматах, нарушение которого грозило нам обоим гибелью.
По-моему, это было разумное объяснение.
Для меня, по крайней мере, оно звучало убедительно.
Но в тот день мы ломали голову над более интересными вещами.
Как я уже сказал, у нас была возможность прожить целый месяц, наслаждаясь полной свободой, делать все, что захотим. Но для этого нам надо было избавиться от единственного препятствия, стоявшего у нас на пути.
От сестры Макмерфи.
Не поймите меня неправильно, мы не собирались причинить ей вред.
По крайней мере, у нас не было такого сознательного намерения.
Макмерфи, при своих гигантских размерах и с пронзительным, оглушительным, выдавливающим барабанные перепонки и сотрясающим стекла командирским голосом, была самым спокойным и доверчивым человеком, какие только могут быть на этом свете. Я думаю, что она и сама сознавала эту свою слабость и дала себе в то лето клятвенное обещание не позволить нам обвести себя вокруг пальца и не допустить ничего такого, о чем пришлось бы пожалеть. Эта решительность была той гранью ее характера, с которой нам еще предстояло столкнуться. Если уж она решила что-нибудь, то была упряма, как мул.
Уезжая, Винсент и Хелена оставили нас на ее попечение, наказав ей делать все, что она сочтет нужным, чтобы никто не причинил нам вреда, в том числе и мы сами. Для Макмерфи это было равносильно получению лицензии на отстрел. Малейшее нарушение дисциплины заносилось в огромный блокнот, а рядом указывалось, какое наказание было назначено. Всякий раз, выходя из дому, мы должны были докладывать, куда и зачем мы идем и когда вернемся.
Как ни странно, первой взбунтовалась Ребекка. Ей исполнился двадцать один год, вот уже три года она, согласно закону, была взрослой. Она имела диплом специалиста по филологии и политологии и хотела сделать карьеру в журналистике. Ее просто перестанут уважать, если она будет жить под каблуком у няньки, заявила она. Не прошло и двух суток после отъезда родителей, как Ребекка при первой возможности сбежала из дому.
Она поставила Макмерфи в нелегкое положение и бросила нас с Бобби на произвол судьбы.
Но она оставила записку.
В ней говорилось, что она уже год обдумывала этот шаг. Она встретила молодого человека по имени Марк и полюбила его. Он тоже полюбил ее и хотел, в принципе, на ней жениться. Впрочем, пока он предлагал пожить с ним, и Ребекка очень сожалеет, что это произошло так внезапно. Она считает, что Макмерфи не в чем себя винить. Она будет регулярно звонить, и поэтому не надо беспокоиться о ее здоровье и не надо сообщать об этом ни Винсенту, ни Хелене, когда они будут звонить, потому что это их расстроит.
К тому же они с Марком проведут две ближайшие недели в Греции.
Оставалось только развести руками.
Сестра Макмерфи, надо отдать ей должное, справилась с потрясением не моргнув глазом и тут же приняла меры. Нам с Бобби было запрещено покидать пределы дома, в нашей комнате был произведен обыск с целью изъятия ключей, а сама Макмерфи неотвязной тенью следовала за нами повсюду. Мы были узниками ее совести. Через два дня после установления тотальной слежки она все-таки потеряла одного из подопечных и торжественно поклялась, что больше не допустит этого. Втайне она подозревала, что мы тоже замышляем побег, и имела на это право. У нас и в мыслях ничего подобного не было, но ведь мы ей об этом не говорили.
Чтобы досадить Макмерфи, мы постоянно смывались из дому, не предупредив ее, и ходили куда-нибудь вместе с одноклассниками — чаще всего в бильярдную или паб. В доме было столько комнат, что Макмерфи сомневалась, не прячемся ли мы в одной из них, пока Бобби не звонил ей позже по телефону. Это, с одной стороны, успокаивало ее, а с другой — давало новый повод для беспокойства. Но по крайней мере она знала, где мы находимся. Правда, обычно мы находились не там, где она думала.
