Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
Он вздохнул, думая о чём-то своём, и прошёл ещё несколько шагов.
– Незнай что – молодой, а уж зубов нету! – сказала ему бабушка Нюра, сердито махнув веткой.
Мужик остановился. Ольга увидела, что он и вправду не стар.
– А вы не слыхали, что ль – мотоцикл с коляской под Крутенькой горкой перевернулся? На той неделе? Это ведь мы были!.. – с улыбкой и не спеша пояснил мужик. – Мне всю дорогу везёт. С детства, считай! – мужик потрогал бровь, пересечённую коротким давним шрамом, и засмеялся. – Зубы – то-о! Я сам – есть! Живой ведь я! Живо-о-ой!
Он нагнал ушедших вперёд лесорубов и отдал бензопилу другому.
– …А ведь и правда говорили, мотцыклет с мосточка свалился, – вспомнила Фектя. И сказала Ольге, показав вслед мужику пальцем. – Во-о-он это, значит, кто был!
– Они, сказывают, ночью из Безобразовки ехали. Плохое там место. Это уж не первый случай, – уминая ветки, рассуждала бабушка Нюра.
Танюшка смотрела на них непонимающе и улыбалась.
– Бензину везде налили, – вдруг неожиданно сказала она, всё так же улыбаясь. – Двор-то для машин сделали – весь Попов родник бензином загадили. Землю грязну, склизку сделали. Склизку…
На слова Танюшки никто не обратил внимания. Только Фектя добродушно обронила:
– Да это ведь и было – не там. В другем месте – перевернулись…
– А мужики-то! – радостно удивилась Танюшка, не слыша её. – Уж из колясков – и то вываливаются. В люльке – и то уж не удержутся. Вот ведь время какое пришло. Последне время!
Как и старухи, Ольга вскинула тяжело набитый, шишкастый мешок на спину, придерживая его за углы. Бабушка Нюра прытко шла первой. За нею, скособочась, будто виновато бежала Танюшка. А впереди Ольги несуетливо и уверенно вышагивала Фектя.
Скоро Ольгин мешок стал съезжать и сваливаться – удерживая его на спине, Ольга сильно горбилась.
– Тётя Фектя, – устав, сказала она идущей впереди старухе. – У вас мешок не падает, держится, и спина прямая…
– Э-э, Ольга, – не оборачиваясь и не замедляя скорого шага, откликнулась Фектя. – Да чай мы уж, без мужиков-то весь век, сами как мужики стали… Горб – держит. Он у нас, горб-то, уж как седло стал!..
– Давайте, бабы, отдыхать, – скомандовала бабушка Нюра. – Замучилась Оля-то у нас. Она ведь непривышна.
Все разом сбросили мешки и сели на траву, под берёзами, у дороги. И только Фектя, потоптавшись, присела поодаль – под дрожащей осинкой.
– Ты что, Фектя, под осиной села? – спросила бабушка Нюра. – На ней, чай, Июда удавилси. Вон она как со страху-то вся дрожит. Дрожит, трясётся.
Фектя посмотрела равнодушно и не ответила.
– Нечисто дерево.
– Нечисто… – в один голос сказали вдовы.
– А я, мол, оно и не виновато! – не сразу возразила Фектя. – Дерево – и есть оно – дерево… А вот сказывают, одна баба в Ерусалиме была. И ту осину – саму ту, на которой Июда удавилси, видала. И вот баба-то сказывала: осина та – большу-у-уща! А вокруг неё – вроде как пламя али дым стоит. Вся она курится. И вот есть же там, в Ерусалиме, свои преступники. А кому смертная казня положена, тех – не убивают. А посылают к той осине: ступай! И вот не успет человек к ней поближе подойти – уж на полпуте мёртвый падат… Може, и врут. А вот так баба-то сказывала.
– Може, и врут… – согласилась бабушка Нюра. – Преступники-то ведь что – от водки становются.
– …Ай в Ерусалиме-то тоже «Московску» пьют? – недоверчиво спросила Фектя.
– Везде её пьют, – сильно поблескивая тёмными глазами, нараспев сказала Танюшка. – От нас, чай, научились.
– Незнай ты, Танюшка, чего городишь. Оне, чай, и сами грамотны, – заметила бабушка Нюра. – Може, ещё раньше нашего выучились… А вот мой Шура, бывало, мне так говорил: «Нютонька! Что её, водку, пить? Ну её! Больно она горька!..» Нет, щас уж таких мужиков, как Шура-то мой, и поглядеть-то нет. Он ведь у меня изо всех лучше всех сроду был… Их, хороших-то, теперь не осталось – на войне хороших-то всех поубивало, – бабушка Нюра, совсем утонувшая в огромном мужском пиджаке, доверчиво выглядывала из плотно намотанной шали и широко улыбалась беззубым ртом.
– …С гулянки, бывало, бабы-то своех пьяных ведут, – выводила она странно тонким сейчас голосом. – Оне – что? Их приведут – оне и бух! – как полено. А мой Шура – придём, он меня на руки подымет да всё на стул и поставит: «Погоди-постой, Нют! Дай я на тебя погляжу!» А я ему со стула-то: «Шура-а-а! Ай ты в гостях-то на меня не нагляделси?» А он на пол сядет, к стенке спиной прислонится, да всё и просит: «Нютонька! Нют! Да чай постой! Постой ещё маненько…» Так, бывало, говорил.
Ольга смотрела на светлое лицо бабушки Нюры, вслушивалась в голос её, лившийся молодо и безостановочно, – ей хотелось задержать, непременно задержать это мгновенье, таящее в себе нечто непомерно важное для её, Ольгиной, жизни. Но долгий и жуткий вскрик оборвал его: Танюшка, запрокинув голову, крепко смежив густые свои ресницы и дёрнувшись всем телом, запричитала, зарыдала хрипло на весь лес.
– …А и не придёшь ты домо-о-ой, а и не вернёсси-и! …А и не завтрева-а-а, а и не послезавтрева-а-а..! – без слёз, на крике выпевала она. – А и век мне доживать, часа смертного, ой – часа смертного дожидаться одной. Да и что же я не дотерплю никак, когда жизня моя оборвётся, кончится?.. Чай, устал ты меня на том свете ждать. А я тут живу, только старюсь я!..
Её никто не останавливал. И Фектя, и бабушка Нюра сидели как в полусне и невидяще глядели поверх деревьев.
На резкой ноте смолкла Танюшка. И тоже оцепенела, неудобно выгнув спину. И только шелестела, трепетала осинка над Фектиной головой – над рябеньким её платком.
– …А вот правда, что ли, говорят, или нет? Правда, что ли – где-то снежный мужик ходит? – вдруг сурово и спокойно спросила Фектя, с силой растерев в тёмных потрескавшихся пальцах осиновый листок и тут же выбросив его. – Вот есть кто, кто этого снежного-то мужика в лицо видал?
Ольга молчала, хотя понимала, что Фектя спрашивает её, Ольгу.
– …Ведь ходит он! А вот кто это? Никто, что ль, его не признал? – настойчиво спрашивала Фектя. – В лицо-то – не видал его никто? Ведь он, бают, ходит!.. Он что с горы-то снежной не сойдёт? Там, чай, и холодно.
– Ты погоди-ка, Фектя, погоди… – торопилась перебить её бабушка Нюра, переживая.
– …Или уж, може, одичал да и стеснятся на люди-то показаться. Никто с ним не калякал? Мол, ты чей же это теперь будешь? Ты, мол, кто – помнишь, ай нет?.. Може, зафотографировал его кто? Вот карточку бы я глянула… Я бы – отдала. Токо поглядела ба разок… Он как на гору-то попал? Откудова? Он что теперь там скрыватся?.. На карточку бы мне взглянуть. Разок ба!..
Ольга отвела глаза, не выдержав требовательного и ждущего её взгляда.
– Да он, чай, по-нашему-то и не понимат! – спеша и тревожась, перебила её бабушка Нюра.
Неожиданно и сильно расстроившись, Фектя отвернулась.
– Мы уж вон какея глупы да стары стали! – заговорила она с раздражением. – Нам хоть суды его самого подведи – спросить-то толком, и то не сумем. Ни спросить, ни сказать. Совсем дураки стали… Если вот так вот и доведётся, у нас ведь и не разберёшь, чего сказать-то хотим… Да нас ведь, поди, и не узнашь! Какея были – да какея теперь стали… Никто уж нас теперь и не узнат…
Она с досадой оправила тёмный, рябенький свой платок и смолкла. Бабушка Нюра смотрела на неё, пригорюнившись.
– Ты, Фектя, погоди-ка, погоди, чего я тебе скажу! – с торопливой весёлостью начала бабушка. – А вот всё жа Гитлер-то – дурак был! Пра, дурак! Он что же книжки-то не читал, как Наполеона русски-то бабы коромыслами били?.. Прочитал ба да сказал: «Эх! Эт зачем же я на них с войной-то пойду? Оне, чай, и меня изобьют!»
– …И то! – не сразу откликнулась Фектя. – Подумал ба головой: русска баба – она ведь год от году злея. Это он ненормальный был. Гитлер. Любой, если нормальный-то, он ведь русску-то бабу знашь как боится?!
Бабушка Нюра и Фектя засмеялись. Засмеялась и Ольга.
– …И не вернётся… – приходя в себя, стала пришёптывать Танюшка. – И не увижу…
– Будет тебе. Хватит, – оборвала её бабушка Нюра. – Козы-то нас по домам заждались. Скажут: ну-у-у – ушли наши старухи и пропали. Все, чай, глаза проглядели. Скажут: може, их волки, старух-то наших, съели? Айдате, что ль?
Вечером Ольга стала собираться в дорогу. Бабушка Нюра, казалось, вовсе этого не замечала – она со скрипом подняла гирю часов, толкнула остановившийся маятник.
– Оль, – сказала она, не оборачиваясь. – Ты что же девять годков не приезжала? Не расскажешь ничего… А это что же за работа у тебя такая?
Ольга задумалась, не зная, как объяснить, но бабушка Нюра, не дождавшись ответа и не интересуясь им вовсе, заговорила сама, пристально глядя на стрелки часов:
– Вот ведь время какое пришло… И войны нету, а в одиночку люди живут… А ты больно дома-то у себя никакие дела не делай. Что для одной-то их больно делать?.. А это ведь всё – материн грех! Материн грех на тебе. Это через него у тебя жизня такая! В одиночку!
