Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
На пути к вокзалу она сделала небольшой крюк – там, где она купалась, стоял по колено в воде большой краснотелый мужчина, боязливо приседая и не решаясь окунуться. Увидев стоящую на берегу Ольгу, мужчина замер – и с плеском сел на дно, глухо выкрикнув: «Эп-п?!»
Потом его выкрик долго возникал в ушах, как досадное эхо действительности, в основном – никчёмной.
В деревушку, спрятавшуюся в глубокой ложбине меж холмами, поросшими могучим сосняком, автобус спустился к полудню. Из окна, со своего сиденья, Ольга узнавала дома, и улицы, и пруд, только всё это казалось сжавшимся и уменьшенным по сравнению с тем, что было прежде.
Она вышла на автостанции и побрела по кривой безлюдной улице, по которой возвращалась когда-то после уроков. Выходило, что от автостанции и школы, не видной сейчас за домами, рукой подать до бабушкиной избы. Однако Ольга-школьница – угрюмая девочка, скособочившаяся от тяжести портфеля, – возникла тут же в памяти вовсе не с этой дорогой, а со своей – бесконечно долгой, хотя и улица, и дома были те же…
Ей не встретилось ни души. Дремала под солнцем чистая травка-муравка вдоль тропы. Буйно цвели у заборов высокие шершавые лопухи. Где-то вдалеке, на другом конце деревни, визжала механическая пила. Только у самого поворота, около недавно отстроенного каменного дома, мужчина лет пятидесяти со скрежетом сгребал совковой лопатой щебёнку и строительный мусор.
– Грех – завтра работать-то! – сказал мужчина Ольге, опершись на лопату. – Вознесение. Большо-о-ой праздник!.. Грех.
Он вздохнул, отёр пот со лба и снова принялся подгребать мусор к куче.
Ольга завернула за угол и оказалась прямо перед избой бабушки Нюры – оставалось пройти по буграм развороченной земли, по затоптанной доске, перекинутой через канаву: улица была перерыта. Но что-то остановило Ольгу. Она опустила чемодан на траву и почувствовала спиною чей-то пристальный, сильный взгляд.
Окна избы позади неё были растворены. Обернувшись, Ольга увидела совсем близко, на расстоянии трёх шагов, старуху, стоящую в своей комнате перед подоконником. Старуха смотрела на Ольгу, сощурясь, и крепко прижимала к груди детскую розовую лейку. Не узнав Ольгу, она снова принялась за дело – на подоконниках перед нею теснились в ряд глиняные горшки с неправдоподобно толстыми блестящими оранжевыми цветами, со зловеще-зелёными зубчатыми листьями. Старуха торопливо поливала их и тревожилась, щупая время от времени землю в горшках, и сокрушённо качала головой: земля казалась ей сухой.
Цветы во всех горшках были одинаковые – искусственные, из грубой крашеной жести, заботливо и глубоко воткнутые в землю… Старуха наклоняла детскую лейку, вода лилась тонкой экономной струёй – разбрызгиватель с лейки был снят или потерян, – и переходила от окна к окну. И снова тревожно и торопливо ощупывала землю, прежде чем полить.
Старуху эту звали Танюшкой. Ольга помнила её другой. Теперь лицо старухи сильно съёжилось, а брови и ресницы стали будто гуще и мохнатей. Помолодевший, блестящий взгляд её чёрных, нестерпимо ярких глаз показался Ольге тоже каким-то мохнатым и неприятным. Ольга кивнула ей и поздоровалась. Танюшка в ответ лишь замерла – и ещё торопливее стала поливать свои жестяные цветы, скупо расходуя воду и щупая землю.
Ольга подняла чемодан, прошагала по шаткой доске. За изгородью из жердей, на заднем огороде, копошилась бабушка Нюра. Поставив чемодан перед серыми воротами, Ольга стала ждать, когда она обернётся.
Низко склонённое лицо бабушки Нюры, одетой, несмотря на теплынь, в шерстяное – ещё Ольгино – платье и в старый мужской пиджак с закатанными и выношенными лоснящимися рукавами, было сосредоточенным. Она подставляла ведро к картофельным кустам, а другою рукой сердито стряхивала с ботвы алые личинки колорадского жука, будто ягоды красной смородины. Совсем крошечная, похожая на старую и недовольную девчонку, бабушка в наклон шагнула в сторону, громыхнув ведром, и затеребила верхушку другого картофельного куста. Чулки её морщились над тусклыми остроносыми калошами, а голова, обмотанная клетчатым толстым платком, казалась непомерно большой и тяжёлой, перевешивающей сухонькое туловище.
Бабушка что-то быстро пробормотала, не разгибая спины – и подняла голову. И долго смотрела на Ольгу.
– Оля… – сказала она наконец, нимало не удивившись, а потом ушла куда-то со своим ведром.
Ольга встала лицом к воротам, серым и безмолвным. Прошло много времени. Бабушка не появлялась.
– …Что же ты не заходишь? – услышала она совсем близко спокойный бабушкин голос.
Ольга огляделась. И поняла, что бабушка стоит по ту сторону ворот. Покрутив чугунную ручку, Ольга так и не сумела их открыть.
– Погоди, я сама… – услышала она.
Ворота дрогнули, медленно, со скрежетом, распахнулись, Ольга шагнула во двор – и крошечная старушка обняла её, припав закутанной огромной головой к Ольгиному плечу. Ольга заплакала беззвучно над её тёплым платком. Бабушка Нюра стояла недвижно, потом подняла голову от Ольгиного плеча и посмотрела снизу вверх сухими глазами.
– А я с огорода через заднюю калитку во двор прошла, – сказала она ровно и нараспев.
Ольга не шевелилась и плакала, и на неё, плачущую, спокойно и терпеливо смотрела бабушка Нюра, и так же спокойно и терпеливо смотрели четыре чёрные козы, застывшие как изваяния.
Двор был теперь разделён на две половины кривым и низким, кое-как прилаженным, забором. По ту сторону виднелись давно не полотые огуречные грядки. В самой серёдке одной из них высился буйно разросшийся высокий куст с жёлтыми тяжёлыми цветами. И лишь по эту сторону, перед крыльцом, земля была вытоптана догола козами и усеяна сплошь блестящими, чёрными горошинами помёта.
Пытаясь вздохнуть поглубже, Ольга посмотрела на пристально глядевших на неё коз, на смирно стоящую перед нею бабушку Нюру, и ей стало стыдно отчего-то стоять так и плакать.
– Не надо плакать-то… – будто откуда-то издалека сказала бабушка и повела Ольгу в избу. – У нас жука-то колорадского которые оббирают, карасином потом обольют да сожгут. А я – калошем растаптываю.
Ольга остановилась посредине комнаты с огромной русской печью у входа, с узенькой голландкой в простенке – голландка была давно не белёная и растрескавшаяся. Горка старой золы стыла в поддувале. Над дверцей глина неровно отвалилась, и языки выбивающегося наружу пламени оставили поверху неровный и тёмный дымный след. В избе едва ощутимо пахло холодной гарью, сухим деревом и будто яблоками…
– Замазать надо! – деловито сказала Ольга, разглядывая голландку. – Я разведу глину с песком, затру ровно и побелю хорошо!..
Голос её прозвучал резко и громко. Качнулись от сквозняка занавески на окнах – бабушка Нюра посмотрела на Ольгу со страхом. Озираясь в тревоге, старуха поскорее прикрыла дверь. Вздувшиеся занавески вяло опустились, обвисли и замерли. А Ольга стихла в нерешительности; её деловитость была здесь чужой и неуместной.
– Ну её ко псам… – отвернувшись от Ольги и успокоившись, равнодушно сказала бабушка Нюра про голландку. – Нетрог так стоит… Наплевать.
И в наступившей тишине стал слышен лёгкий, размеренный скрип старых часов с рисованными на циферблате медведями.
Бабушка накормила Ольгу постным жидким супом из рыбных консервов и крупы и ушла в лес за дубовыми ветками для коз, прихватив с собою латаный мешок. Она ушла, но в пустой избе долго ещё звучали странным образом, сами по себе, тихие слова, сказанные ею уже на самом пороге, и словно бы не для Оли, а так…
– Мы уж, старые-то, и не едим ничего… За грибами яйцо возьму – весь день его по лесу протаскаю, да домой и принесу, яичко… За грибами-то яйцо возьму…
Ольга посидела на жёсткой деревянной кровати, на которой когда-то они спали с бабушкой вдвоём. Она хорошо помнила и эту скатерть на дубовом столе – вязаную, с выпуклыми шашечками и частыми ровными дырками, и старый репродуктор с проводом, тянущимся к розетке по всей стене наискосок – («выключи болтуна», говорила бабушка прежде, или «включи болтуна») – и тёмные иконы на божнице. Среди них на том же самом месте висела и та, которая в детстве занимала Ольгу больше всех остальных – «Богородица троеручица». Узнавание это не волновало её и не достигало глубин души, будто к приехавшей взрослой Ольге ничто никак и никогда не относилось.
Под божницей стоял всё тот же расшатанный маленький стол на точёных круглых ножках, тоже – покрытый длинной, до полу, скатертью. На нём лежали закапанные воском разбухшие книги в тяжёлых кожаных переплётах с бронзовыми и уже давно незастегивающимися застёжками, позеленевшими от времени. Ольга медленно подошла к столу. В полной и глубокой тишине она отодвинула в сторону давным-давно раскрытую огромную книгу – это было учение Иоанна Златоуста. «Об исходе души и о мытарствах» – значилось на странице…
