Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
Она взяла другую, поменьше, и легла на кровать с нею, отдававшей запахом воска и слёглой сырости. «Книга о старчестве и житии отеческом», «…како подобает пустынном жителем и всем иноком жити…». Ольга собиралась читать долго, но прочла одну-единственную фразу в раскрытой наугад главе – «видимая суть временна, невидимая же вечна», и задумалась. О том, что хорошо было бы сходить – да, обязательно надо сходить на старое кладбище, к тем самым двум памятникам, испещрённым непрочтённой когда-то церковнославянской вязью, – к чёрному и серому, с отколотым углом. Подперев щёки кулаками, она стала смотреть в окно со слежавшейся ватой меж рамами. Тёмная зелень яблоневых ветвей в саду не колыхалась.
– …Ай понимаешь чего? – услышала она тихо сказанное – бабушка стояла около голландки, опустив руки.
– Это по специальности моей книга… – сказала Ольга, обернувшись.
Улыбка сошла с морщинистого лица бабушки Нюры.
– Я ведь по ней молюсь, – насторожившись, недружелюбно проговорила она.
Ольга улыбнулась:
– Это не для молитвы книга. Это уставная. Монастырская.
– …А разве они не все одинаковы? – не поверила ей бабушка. – Ай в них по-разному?
– Разные они, – ответила Ольга.
Бабушка успокоилась.
– А я какую ни возьму, всё в них одно и то же написано… Я, мол, одинаковые все… – скучно проговорила она. – А ты это откудова теперь знаешь?
– У меня кандидатская по истории языка. По раннему периоду, – ответила Ольга краснея, не зная, как сказать проще. И добавила, чтобы бабушке стало понятней: – Мы в университете учили.
– А-а-а… – без интереса протянула бабушка. Но вдруг насторожилась снова. – А то от вас приезжают, из Москвы-то, да иконы все просют. Спекулирывают!..
Ольга поняла её тревогу и положила книгу на божницу. Но спросила всё же:
– А откуда она у нас?
– Из Большого пожару их выносили. Да меня тогда и на свете не было. Их ведь много, наших-то книг, сгорело, когда большой пожар тут от монголов, татаров был. Они, монголы, татары, к нам не спускались – они поверху, по Долгой горе, вон там вон проехали, к берегу Волги прошли. И с Долгой горы на наши избы увеличительны стёклы из лесу наставляли. На крыши соломенны, вниз. Больше колеса – стёклы у них такие были. На таратайках татарских установлены, на подводах-то ихих. Для поджогу… Всё прополыхало тогда! А вот книги-то – успели, вытащили кой-которы. Ну и погорело их сколь! Сколь в Большом пожаре тогда пропало!.. Мы помрём – и эти пропадут. Их ведь никому не надо. Разве что любопытничать. А любопытничать – чего? Молиться не хотят, а – любопытничают! – уже ворчала и косилась бабушка Нюра. – Нечего – любопытничать-то!
Осердясь, она заходила по комнате, забрала книгу с божницы и, озираясь, уложила её в сундучок с горбатой крышкой.
– …А то вон ещё мать твоя приезжала, – продолжала ворчать бабушка. – И что ездиют, на месте им не сидится?.. Шурину, деда твово, карточку просила, котору он с фронту прислал, как раз за год, как похоронка на него пришла. Гляжу – и уж из рамки вытащила! К фотографу, говорит, понесу, пускай переснимет… А то у них отцовой карточки нету, сразу эту им давай. Больно шустры все. А она у меня, карточка-то Шурина, одна ведь. Это что же, я её в чужие руки отдам? А фотограф-то – потерят! Потерят, испортит!.. Зачем она им, матери-то твоей? Всё равно – геолохи, дома не бывают. Не живут, а баловство одно разводют. Баловство – оно и есть баловство!..
Ольга ясно припомнила письмо матери, пришедшее года три тому назад, – они почти не писали друг другу. В письме том говорилось наскоро и с досадой, что бабушка стала «совсем чудная» – «никто ей не нужен, ничего ей не нравится», а чувствует себя хорошо, хоть и похудела, – «жилистая, как солдат», и напрасно только мать тревожилась и мчалась в деревню сама не своя.
Бабушка постояла перед фотографией Ольгиного деда – уже немолодого, в военной гимнастёрке, глядящего прямо перед собою широко раскрытыми тусклыми глазами, – протёрла её рукавом пиджака и, поколебавшись, сняла со стены вместе с резной рамой.
– Люди всё жа чудные какие становются! На что ни поглядят, и им скорее это же надо! – рассуждала она, пряча фотографию в сундучок. – Не-е-ет, раньше мы что-то просить-то стеснялись. Стыдно было. Где своё, где не своё – понимали. А щас не стыдно. Бесстыдник народ сделался. Всё просют! …Попрошайка народ стал. Богатый, живёт хорошо, а – попрошайка. Надо не надо, всё клянчиют.
Ольга молчала.
– …Хочешь – отдохни. А хочешь – за листками с нами в лес айда, – уже мирно сказала бабушка. – Мешок-то тебе брать, ай не надо? А то бы так погуляла по лесу. Да на калбуках-то не ходи. И платье нарядно – не для лесу. На вот тебе, – она сняла с гвоздя и бросила на кровать одежду для Ольги. – И как у вас ноги не болят – на калбучищах!..
Бабушка задумалась.
– …Мы сходили по разу с Танюшкой да с Фектей. Поодиночке-то, как раньше, не ходим уж. Хулиганют теперь в лесу. Странних много понаехало. Газопровод строют. По лесу-то ходют, и не знаем чьи… Помнишь Фектю, что ль?
– Помню, – ответила Ольга. – Вдова, на той улице жила.
Бабушка Нюра оторопела.
– Господь с тобой, Оля! – всплеснула она руками. – Это какая же она тебе вдова?!. Разве она – вдова? Фектя-то?!. Грех-то какой… Чай, Степан у ней в войну – без вести пропал! Може, и живой где… Да не пускают его, може… Разве так, Оля, на живого человека говорят?.. До сей поры от него ничего и нету, Фектя-то – сё ждёт… Это вон Танюшка – она вдова. Танюшка-то. Ей похоронка приходила. А Фектя-то – нет… Ты уж, гляди, при Фекте так-то не скажи… Разве можно? Господь с тобой…
Бабушка Нюра плеснула в миску воды и понесла козам. А Ольга переоделась в просторную старушечью кофту и вислую юбку, обула стоптанные, тяжёлые бабушкины башмаки и вышла следом.
– Какая ты, Жучка, капризна! – ругала бабушка Нюра фыркающую козу, подавая ей воду с крыльца. – Ну давай тебе посолю.
Она поставила миску на крыльцо и ушла за солью.
– На вот тебе, барыня какая… – бросив щепотку в воду, бабушка снова поднесла миску козе.
Кривобокая бородатая коза смотрела на бабушку Нюру золотистыми прозрачными глазами и брезгливо дёргала намоченной губой.
– Что, ай, може, посуду я плохо помыла? Може, пахнет тебе чем? – спрашивала бабушка Нюра у козы. – Да хорошо ведь вроде мыла…
Расстроившись, бабушка махнула на козу рукой и обиженно высказала:
– Сроду ты, Жучка, модница! Мне ведь ты как хочешь!.. Ты, Жучка, думаешь, уговаривать я тебя стану! Уговоров ждёшь. А я вот и не буду! Некогда мне. Бабы-то заждались. Иди-ка отсюдова, барыня!
Танюшка и Фектя сидели рядышком – на лавке за воротами, с прилежно сложенными на коленях мешками, и ждали.
– Это кто же к тебе приеха-а-ал? – нараспев, словно причитая, спросила Танюшка – та, что поливала жестяные цветы и уже видела Ольгу. – Батюшки-и-и! Да это никак Олина дочка-а! На Олю-то вашу как похожа!
Смежив мохнатые ресницы и отстранившись, она радостно вглядывалась в Ольгу.
– Ох, Танюшка-Танюшка! – громко и раздельно сказала ей бабушка Нюра, склонившись к самому её лицу. – Совсем ты из ума выжила! Это – сама Оля. А ты – незнай чего городишь!
Фектя тоже разглядывала Ольгу – глядела она умно и приветливо. Это была крупная, чистая старуха с большим белым лицом, повязанная туго тёмным рябеньким платочком.
– Ты, Оля, больно уж внимания на нас не обращай, – попросила Фектя, склонив голову к плечу. – Мы ведь старые стали да чудные!.. Что-то больно худенька ты. Ну прям девчонка глупа… Ты теперь замужем, что ль?
Ольга помедлила, подумав об Эдуарде Макаровиче, и, поколебавшись, ответила:
– Нет… Нет.
– У ней работа трудна, – оправдывая Ольгу, сухо пояснила бабушка Нюра. – Айдате, бабы.
Старухи ходко спустились вдоль огородов в лесистый овраг и двинулись в гору гуськом, друг за другом. Стоптанные большие башмаки тёрли ноги, но Ольга старалась не отставать. Через четверть часа все вышли к лесной порубке.
Трое мужиков сидели в стороне от поваленных молодых дубков и курили.
– …Мы ведь ветки пришли обрывать. Можно, что ль? – постояв, спросила у мужиков бабушка Нюра.
– Рвите на здоровье, – степенно ответили те.
Старухи и Ольга отошли к поваленным дубкам и стали набивать ветками мешки. Мужики перекурили, двинулись дальше – один из них нёс на плече бензопилу.
– Вот и невеста моя пришла, – коротко глянув на Ольгу, сказал идущий сзади, с бензопилой на плече, и замешкался, приостановившись. – Пока я её искал, она сама ко мне пришла… Вы уж только извините, зубы вот свои я дома оставил. Извините.
Он вздохнул, думая о чём-то своём, и прошёл ещё несколько шагов.
– Незнай что – молодой, а уж зубов нету! – сказала ему бабушка Нюра, сердито махнув веткой.
Мужик остановился. Ольга увидела, что он и вправду не стар.
– А вы не слыхали, что ль – мотоцикл с коляской под Крутенькой горкой перевернулся? На той неделе? Это ведь мы были!.. – с улыбкой и не спеша пояснил мужик. – Мне всю дорогу везёт. С детства, считай! – мужик потрогал бровь, пересечённую коротким давним шрамом, и засмеялся. – Зубы – то-о! Я сам – есть! Живой ведь я! Живо-о-ой!
