Марк Хелприн - Солдат великой войны
Быстрый бег облаков, спешащих с севера, приковывал взгляды даже тех, кто не мог объяснить, почему от них не оторвать глаз.
— Дело в том, что они плывут с севера, — Алессандро повернулся к Гитаристу. — Они пролетели над Веной, пронеслись вдоль Дуная, проплыли над военными лагерями и военным министерством. А теперь прибыли сюда, чтобы взглянуть на нас. Они не хотят принимать в этом участия и спешат к Адриатике. Пересекут море и уплывут в Африку, точно оторвавшиеся воздушные шары. Они ничего не слышат. Плывут над безмолвными пустынями и сражающимися армиями, словно одни ничем не отличаются от других. Мне хочется быть таким же, как они.
— Не волнуйся, — ответил Гитарист. — Когда-нибудь станешь.
— Ты правда в это веришь?
Гитарист задумался.
— Ты хочешь знать, есть ли что-нибудь помимо этого мира?
— Да.
— Не знаю. Логика говорит, что нет, но моя жена только что родила мальчика: я никогда его не видел. Откуда он взялся? Из космоса? Это совершенно нелогично, так чего уповать на логику?
— Требуется немалая сила воли, чтобы рискнуть надеждой, так?
— Так. Есть ощущение, что меня уже наказывают за самонадеянность, но мне уже не повезло в том, что я музыкант и солдат, поэтому, возможно, удача повернется ко мне лицом. Музыка, — продолжал Гитарист, и голос переполняла нежность, — именно она раз за разом говорит мне, что Бог есть и Он заботится о людях. Почему, по-твоему, ее играют в церквях?
— Я знаю, почему ее играют в церквях, — сухо ответил Алессандро.
— Музыка не от разума. Музыку нельзя потрогать. Так что же это? Почему механические вариации ритма и высоты тона говорят на языке сердца? Как может быть песня такой прекрасной? Почему она укрепляет желание верить… даже если я едва свожу концы с концами?
— А быть солдатом?
— У этой войны, Алессандро, если одно достоинство, и то относительное: она учит соотношению между риском и надеждой.
— Ты учишься рисковать и имеешь дерзость верить, что однажды поплывешь, как облако.
— Если бы не музыка, — сказал Гитарист, — я бы поверил, что любовь смертна. Если бы я не был солдатом, не научился бы держаться, невзирая на обстоятельства. — Он глубоко вдохнул. — Что ж, все это хорошо, но правда в другом: я не хочу, чтобы меня убили до того, как я увижу своего сына.
Эвридика и Микроскоп перекидывались футбольным мячом на внутреннем дворе. Всегда неуклюжий, Эвридика слишком низко опустил мысок, а чтобы компенсировать это, слишком высоко поднял ногу. В итоге мяч взлетел в воздух. Все наблюдали, как он несется вверх, к облакам, надеясь, что он не перелетит через стену. И все же он перелетел и был уже метрах в пяти от стены, когда ветер отбросил его назад, в пространство внутреннего двора. Мяч ударился о низкую стену, отскочил и остановился на дорожке, которая шла по периметру заросшей травой крыши Колокольни.
Все пристально наблюдали за мячом. «Хороший мяч», — вырвалось у кого-то. Половина солдат, которые сидели, привалившись к стене, поднялись, чтобы посмотреть за развитием событий. Алессандро и Гитарист остались сидеть: им и так все было видно.
— Я его туда забросил. — Эвридика двинулся к стене.
— Не надо туда лезть, — предупредил Гварилья, когда Эвридика взялся за скобу, чтобы забраться на стену.
— Почему? — спросил Эвридика, он все еще был новичком.
— Мяч на дорожке, — ответил Гварилья. — Дорожка пристрелена.
— Но если я быстро, ползком, просто схвачу мяч и отползу назад, они не успеют выстрелить.
— Я бы не стал этого делать, — поддержал Гварилью Бьондо.
— Но у нас нет другого мяча, — упорствовал Эвридика.
— Пусть его достанет Микроскоп, — крикнул Гитарист.
— Да пошел ты, — откликнулся Микроскоп, которого уже тошнило от того, что из-за миниатюрности его все считают невидимым. — Почему бы тебе самому его не достать?
— Я его туда не забрасывал, и я не пигмей.
— Тогда и не лезь с советами, — огрызнулся Микроскоп.
Эвридика уже поднялся на заросшую травой крышу.
— Стой! — крикнул Гварилья. Алессандро и Гитарист поднялись. — Спускайся. Подожди до наступления темноты. Не надо сейчас. Мяч того не стоит.
Но Эвридика, вжимаясь в траву, уже полз к мячу. Остановился, оглянулся.
— Тут так красиво. И мне надо лишь протянуть руку.
Алессандро подошел к стене, крикнул со злостью:
— Эвридика, не дури! Немедленно возвращайся.
Несколько секунд Эвридика не шевелился. Повернул голову, посмотрел на свое тело, будто оно принадлежит не ему. Как смотрели на него другие солдаты.
— Ладно. Заберу позже.
Все вздохнули с облегчением, но тут же по причине, которая так и осталась загадкой, может, потому, что мяч был совсем близко, может, потому, что все на него смотрели, может, потому, что с тех пор, как он сюда прибыл, еще никто не погиб, а может, он просто забыл, где находится, и решил, что по-прежнему в школе, Эвридика протянул руку, чтобы достать мяч.
И при этом поднял голову. Солдаты в cortile замерли, надеясь, что импульсивность Эвридики послужит ему ангелом-хранителем, но, прежде чем рука коснулась мяча и покатила его назад, голова дернулась, а в следующее мгновение правая рука взлетела в воздух, потащив за собой тело. Он перевернулся и упал со стены во внутренний двор. Да так и остался лежать.
Они уже научились узнавать смерть с первого взгляда, поэтому молча стояли, глядя на Эвридику. А над ними неслись на юг молчаливые облака.
* * *Дорогие мама и папа, — начал Алессандро. — Я писал нечасто, потому что, хотя мы ничем особо не заняты, свободного времени практически нет. Жизнь моя слегка напоминает жизнь егеря, поэтому вы можете подумать, что я наслаждаюсь покоем. Двенадцать часов в день я смотрю на холмы и горы, а потом свободен. Можно предположить, что, располагая таким количеством времени на раздумья, я могу писать блестящие эссе и письма, но нет. Слишком велико напряжение, и все вокруг несчастны. Если мне дадут короткую увольнительную, я поеду в Венецию и выпью три бутылки вина.
Сегодня я видел удивительную вещь. Смотрел на юг через амбразуру — в подзорную трубу. Дело было вечером, и свет падал с северо-запада. Над окопами появилось черное облако, оно меняло направление и скоростью не уступало аэроплану, только размерами могло потягаться с дворцом. Оно крутилось, опускалось, поднималось, снова опускалось, сверкая, точно кольчуга или платье с блестками. Этим облаком были скворцы или ласточки, которые кормятся трупами, лежащими на нейтральной полосе между окопами. Гварилья, который нес вахту рядом со мной, говорит, что они прилетают каждый вечер и порхают над мертвыми. Не знаю, что об этом и думать, но зрелище одновременно гротескное и прекрасное.
Мы постоянно ждем, что австрийский лазутчик появится ниоткуда, бросит гранату, сделает несколько выстрелов, воткнет штык в ничего не подозревающего бедолагу, выходящего из уборной. Из-за этого напряжение не отпускает двадцать четыре часа в сутки. Так же действуют и снаряды. В среднем восемь-десять за неделю попадают в Колокольню, но ты понятия не имеешь, когда он прилетит. Когда такое случается, тебя сбрасывает с койки, если ты спишь, сбивает с ног, если стоишь, поднимает на ноги, если сидишь. Эти снаряды не любят status quo[44]. Они меняют все. Земля сыплется с крыши, стены дрожат, вещи падают на пол.
Нам постоянно приходится следить, не подтащили ли они орудие к нашей позиции. Врагу хотелось бы стрелять в упор, по прямой, в амбразуры. Если снаряд влетит в одну из них, Колокольне придет конец, поэтому, увидев орудие, мы открываем по нему огонь из винтовок и пулеметов, вытаскиваем во внутренний двор миномет и нацеливаем на орудие, вызывая на него огонь нашей артиллерии. Даже если замечаем оптический прибор или деревянную рамку, мы уже предполагаем, что они стараются заранее определить координаты амбразур, чтобы подвезти орудие ночью, и обрушиваемся всей огневой мощью. Если кто-то пытается поставить крест или установить сушилку для белья, он навлекает на себя наши пули и снаряды, вероятно, даже не понимая, в чем причина.
Я каждый день стреляю по двадцать-тридцать раз, оттого и почерк такой неровный. И слышу я не так хорошо, как раньше. Не знаю, смогу ли вновь пойти в оперу, потому что едва ли услышу, что поют: барабанная перепонка правого уха уже загублена моей собственной винтовкой.
Еще одна причина напряжения — отсутствие личной жизни. У большинства солдат, которые служат здесь, никогда не было отдельной комнаты, как у меня, и поскольку рядом с ними всегда кто-то есть, они научились жить без размышлений и раздумий. Если я в одной комнате, к примеру, с Гварильей, шорником из Рима, и ухожу в свои мысли, он это чувствует, от этого ему становится не по себе, и он делает все, что в его силах, чтобы отвлечь меня или втянуть в разговор. Уединение здесь невозможно вовсе. Самый лучший вариант — пойти в один из складских бункеров, где компанию тебе будут составлять только два человека, которые ни на секунду не отходят от амбразуры: следят за врагом и стреляют.
