Пилип Липень - Параметрическая локализация Абсолюта
– За что же вам стыдно, дедушка Вилен?
– Ох и много за что, внученька. Есть на свете много чего, которое только к старости понимать начинаешь. Как разъехались детки мои, как померла жёнушка, один я остался, и всё думаю, думаю, вспоминаю… Особенно за жёнушку и стыдно, Сашенькой звали. Женился я поздно, уже пятый десяток мне пошёл, а её молоденькую взял, сиротку.
– Стойте-стойте, вы же вчера говорили, что двадцать пять вам было, когда первенький родился?
– Надо же! – он спокойно поднял брови. – Это я, стало быть, обсчитался. Или ты не так услышала, внученька. Нет, сорок пять мне было, уж никак не меньше. А Сашеньку-сиротку потому и взял, прямо из института – чтоб покорная была и перечить не смела. А она – смиренная душа, ангел! Только и знала, что кланяться да улыбаться. Бывало, надаёшь ей оплеух за щи простывшие, так она ещё и благодарит: спасибо, мол, Виленушка, за науку. И кнутом её бивал, и за косы таскал, и мордой об матрас возюкал, а она знай нахваливает мудрость мою да справедливость. Но самый стыд не в этом… Наказание – оно человеку полезно, так даже педагоги говорят, даже кто специально на учителя учился. Самый стыд – что ни разу за всю жизнь по имени её не назвал! Сашенька моя… Только и звал – паскуда, или падла, или собака, а по имени ни разу… Кому такое приятно? Вот представь – сварила ты мужу борщ, старалась, ночь не спала, на тарелочке подносишь, а он тебе: сметану неси, сучье отродье, да шевелись! Другая бы баба мне в рожу этот борщ выплеснула, пусть хоть и убил бы потом, а моя Сашенька только ласковее от такого обращения становилась. Опустит, бывало, глаза, да руку поцелует. А спать я её в погребе заставлял, на мешках с картошкой, псиной, мол, от тебя воняет… Так она всю жизнь и прожила в подвале, и выходить не смела, только песни печальные по вечерам пела.
Вероника никак не отвечала, угрюмо глядя в сторону, и дедушка Вилен вздохнул.
– Подлец ведь я получаюсь, внученька, чистый подлец… А исправить уж никак невозможно.
8. Катенька
На ужин они снова ели грибной суп с гренками, и дедушка Вилен рассказывал, как он лет десять назад пытался завести пчёл, и как у него ничего не получалось – то летом разлетятся, то зимой замёрзнут. А один раз покусали сильно, неделю лежал. Непростое это дело – пчёлы, не каждому дано. Но Вероника молчала и не улыбалась. И только когда улеглись спать и погасили свет, спросила:
– А зачем вы с жёнушкой так, дедушка Вилен?
– Ох, внученька…
Он несколько минут поправлял подушки, скрипел диваном и кряхтел, видимо сомневаясь, рассказывать ли.
– Нелюбимую взял потому что, внученька. И простить ей не мог, что нелюбимая она. На теперешний ум понимаю – лучше всех моя Сашенька, а тогда не понимал… Была у меня до Сашеньки сильная любовь, в школе ещё – Катенька. Такая сильная, что потом никого уже и не смог полюбить, весь запас на неё истратил. Катенька – чудо была! Маленькая, кругленькая, как балеринка, коса белая, льняная, толстая-претолстая, с мою руку, глаза синие, а ротик – пухлым бантиком. Больше всего на свете она любила писателя Кортасара – всегда с собой книжку носила, а в дневник наклеила его портрет. И куда мне было до Кортасара! Аргентинский революционер-брюнет и я, бледный сельский пастушок… Даже заикнуться я не смел о своей любви. Но Катенька, по правде сказать, вообще на наших пареньков не смотрела, не только на меня. А уж я… как я смотрел на неё! Спрячусь, бывало, в смородине, и гляжу, как она в школу идёт своей походкой твёрдой, и что-то в животе холодеет и поднимается, будто с высоты спрыгнуть собираешься. А когда случайно повернёт к тебе лицо – то и прыгаешь! Как если бы прыгнул и полетел, и летишь, и счастье тебе! Вот такая была Катенька. А когда в школу не приходит день-два – мамка у неё сердитая была, работать за двоих на ферме заставляла – когда не приходит она, темнеет жизнь, и в пучину погружаешься… И однажды решился я. Пробрался к ним на ферму незаметно, Катенька как раз корову доила, подошёл и молчу. Чего тебе? – говорит. Ох и тяжело мне в себе было силы найти, внученька, сущий камень на языке! Но поднатужился, повернул камень и говорю: нравишься ты мне, Катенька! А она в ответ: коли нравлюсь, так приходи сегодня ночью к сельсовету! И поклялся я ей прийти, и убежал, пока мамка злая меня не заметила. Весь день как в бреду провёл, лежал под яблоней и пошевелиться не мог, то в жар, то в холод бросало, ротик, пухлый бантик, перед глазами мерещился. Но вот и ночь наступила. Прихожу… Слушаешь меня, внученька, или спишь уже? Прихожу, стало быть, к сельсовету, а она уж там, вышла из темноты, за руку взяла крепко и говорит, полетишь со мною, Вилен, в Аргентину? И на телепорт показывает. У нас телепорт как раз у сельсовета стоял, и егерь его от детей охранял, а тогда он заснул, ночь же. Храпит егерь, как зарезанный, под забором, телепорт огоньками переливается, а Катенька меня за руку держит и глазами блестит! Нет, говорю, нет, Катенька, родная, милая, опомнись! Уж лучше самолётом, уж лучше паровозом, но только не телепортом, заклинаю тебя! На всю жизнь я ту минуту запомнил… Держит, блестит, я дрожу, а потом вдруг погасла, отпустила, тенью к телепорту скользнула. Пик-пик-пик кнопочки, озарился телепорт, шагнула она в него и пропала…
9. Прочь от продажности
– Струсили, значит, за нею следом?
– Струсил, внученька… Уж очень негрой стать боялся. Да ладно бы хоть негрой – а если бы мухой? Читала рассказ, в котором с мухой человек смешался? И на что бы я Катеньке потом сдался, мухой бы если? Стыд один… Хочешь, про муху рассказ расскажу?
– Нет… Мы его в школе проходили. Лучше расскажите – неужели не пожалели потом?
– Ох, внученька… Ни дня не проходило, чтобы не жалел я о Катеньке! Клял себя и корил бесконечно, худел, ночей не спал. А как только исполнилось мне восемнадцать лет, испросил я у папеньки сто рублей и купил билет на самолёт до самой Аргентины, чтобы Катеньку там разыскать. Долго ли коротко ли летел, бутерброды кушал и чаем запивал, да приземлился я наконец в Аргентине. Вышел из самолёта – а там! Сплошные негры, уж поверишь ли, внученька. И не разобрать, кто из них настоящий, а кто телепортации жертва невиновная. Но одно скажу – удивительно приветливый народ! Уж как они меня потчевали, и бананами, и кокосами, и ананасами, и пели мне, и плясали, и хороводы водили, и талисман из слоновой кости подарили. Но не мог я их радушием сполна насладиться, тоска меня грызла – а Катеньку мою никто из них не встречал, только руками разводили. Тогда стал я про Кортасара расспрашивать, и они сразу заулыбались, залопотали по-своему, и отвели меня на площадь его имени, на пересечении улицы Маркес и улицы Борхес. Сел я там в кафе за столик, заказал мороженое и мате, а самому грустно-грустно… И вот, стало быть, сижу я за столиком, художников тамошних издалека рассматриваю, а тут мне голос женственный из-за плеча: не желаете ли поразвлечься, сеньор? Обернулся я и чуть оземь не упал – Катенька моя! Катенька, родная! Да только что с нею сталося: худющая, высокая, волосы короткие, чёрные, рот широкий, как у лягушки, и напомаженный густо. А глаз и вовсе не разглядеть за очками зеркальными. Заплакал я тогда, скрепя зубы, обнял её и ну уговаривать – вернёмся, любовь моя, вернёмся, в милую сердцу деревню! Возьму тебя замуж и в лепёшку расшибусь, чтоб счастлива ты со мною была! Как мёд у нас жизнь потечёт, забудешь всё унижение иноземное! Но оттолкнула меня Катенька моя – поди прочь, нахал! Не знаю я тебя и знать не желаю! А сама пьяна и папиросу курит в придачу, а тут уж и её дружки-амбалы из джипа поглядывают, кулаками похрустывают. Крепко телепорт её изменил. Шлюхой подзаборною Катенька моя стала... Я ей руки целую: это же я, Вилен, мы в школе вместе учились! Поехали домой! А она в ответ: не знаю никаких Виленов. Тысячу в месяц – и куда хочешь поеду, но деньги вперёд. Я её за плечи трясу: откуда же у меня деньги такие, Катенька, я же пастушок! Люблю, люблю тебя страстно! А она вырывается и дружков на помощь кличет – этот придурок ко мне пристаёт! Убейте его! Ринулись они ко мне, ножами вертят, обрезами размахивают, золотыми цепями звенят, сутенёры проклятые. Понял я, что навсегда Катеньку мою потерял. Побежал я на аэропорт – а слёзы так и струятся – вскочил в самолёт и на родину полетел, прочь от продажности...
Тут дедушка Вилен очень натурально всхлипнул.
– Ну а кабы была у вас тысяча, забрали бы Катеньку с собой?
– Ох, внученька… Кабы на теперешний ум, так пошёл бы я там, не сходя с места, официантом работать, да заработал ту тысячу, да спас Катеньку…
10. Папенька
Он встал и шаркал в темноте. Брякнул кружкой, звякнул носиком рукомойника, зажурчал струйкой воды. Глотки, вздохи, кряхтение.
– Дедушка Вилен? А знаете, я могу любые ваши желания исполнить! Как та мушка золотая, про которую вы вчера. Я – воплощение Абсолюта. Хотите, я вас снова молодым сделаю?
