Пилип Липень - История Роланда
Пилип Липень - История Роланда краткое содержание
Пилип Липень. История Роланда
«Как вы можете восхищаться побасёнками, в которых нет ничего, кроме глупостей и бессмыслиц?» – говорил им мудрый Улуг.
«Именно за это мы их и любим», – отвечали султанши.
Вольтер
Синопсис
Я и сам раньше не знал, что такое синопсис, и впервые услышал о нём от Б. Охотника, когда тот, благодушно посмеиваясь, листал мои записи. «Не умеешь излагать связно и по порядку, так напиши хоть кратенькое объяснение, предисловьице. А то всё запутано, перепутано, ничего не понятно. Разъясненьице. Чтоб я открыл и сразу понимал, что у тебя на уме. Что вначале ты убежал, а в конце тебя изловили. А посередине ты прячешься и вспоминаешь свою жизнь: от младенчества и до сих пор. Вспоминаешь и делаешь выводы. И что ты осознал свою неправоту и глупое ребячество, устыдился, и сделался тих и послушен». Он покашливал и обкусывал ножничками заусенцы вокруг ногтей. «И ты должен обозначить главную мысль. Пусть не окончательно, но хотя бы направленьице. Ну-ка?» «Я – победитель». «Победитель? Ты?» «Да. В конце я одержу победу». Он по-доброму рассмеялся и велел принести нам ещё чаю и коржиков; он был сама незыблемость и непоколебимость. Что ж, в те часы финал ещё не наступил, хотя уже нарастал на горизонте величественным грозовым фронтом, проблёскивая ясной истиной: тот, кто зол и лжив, жестоко поплатится; тот, кто чист и отважен, восторжествует. И теперь, заново подтвердив все постулаты своею собственной историей, я считаю возможным провозгласить не только главную мысль, но и главное предупреждение, адресуемое всем несправедливым и недальновидным гонителям: устрашитесь! Оставьте задуманное, пока ещё не поздно – или будете безжалостно низвержены!
Но вернёмся к синопсису. Повествование ведётся спокойными размеренными кусками, из-за нервности жизни писанными в разное время суток и не всегда в подобающих условиях, однако каждый кусок имеет неизменную цель: научить, наставить и направить; или хотя бы не навредить. Иному педанту мои куски могут показаться не вполне связными, чрезмерно разрозненными и не составляющими единого; поэтому я, чтобы предотвратить такое впечатление, расскажу весь сюжет прямо сейчас. Когда я был ещё совсем маленьким, как тот небезызвестный креольчик, мои родители, несколько небрежно желая мне добра, отправили меня на учёбу в одно подозрительное заведение, закономерно оказавшееся не чем иным, как мрачными подземными застенками, логовом зловещих программистов. Стойко претерпевая невзгоды и лишения, неустанно закаляясь духом и волей, спустя много лет я подобно графу Монте-Кристо вырвался на свободу; но в отличие от последнего был вынужден бежать и скрываться. И в застенках, и в скитаниях мне помогали не отчаяться и не сдаться лишь воспоминания о безоблачном детстве, полном отрад, и золотистом созревании – вот вам и связь. Когда же негодяи настигли и схватили меня, и попытались лишить меня моей внутренней родины, я с хохотом разметал и прободал их, как ураган разметает картофельные очистки, а меч Фридриха Барбароссы прободает какие-нибудь несвежие вафельные салфетки. Полагаю, дальнейшие объяснения излишни.
1. Бегство
Я был быстр, стремителен – зайцем по капустным огородам, белым перепелом над плетнём, диким кабаном по канавам.
Они – тяжёлыми сапожищами за спиной. Сопели толстыми носами, изредка взрыкивали:
– Стой, Ролли! Стой, подлец! Держи его. Стой, кондом! Мерзавец.
Через перекрёстки на красный, ужом меж грузовиками и газелями, лёгким вихрем по водоканалам.
– Уйдёт, паскуда. Стой, кому говорю! Стой, стервец.
Пих! Пах! Пистоны. Поджимаю уши, ныряю в парадное, в чёрный ход, в коридор, прячусь у оконного переплёта.
Рассыпались по дворам. Один идёт сюда: гулкие каблуки на лестнице, скрип двери – одутловатый блондин с вечно жирными волосами.
– Выходи по-хорошему! Выходи, хуже будет. Эй, Ролли?
Я – тихохонько, на подоконнике, невидимый глазу беглый бот. Смотрит сквозь мою голову вниз, на прохожих.
2. Истории безоблачного детства. Как меня отдали в ученье
Когда мне исполнилось четыре года, мама с папой задумались, куда меня отдать. Папа сходил на станцию и принёс газету с объявлениями. Они сидели плечом к плечу на скамеечке у ворот и вчитывались – мама в ситцевом сарафане, папа в коверкотовом кафтане, совсем молодые. Касались коленями. Я ездил вокруг на трёхколёсном велосипеде с педалями, в крохотных сандалиях. Скрипели половицы, подворачивались половики. Мама с папой пили чай из самовара, вприкуску. Сахарок сладкий-сладкий, каменный. Не кусай, а соси.
«Смотри, какие глазёнки голубые! Давай его в суворовское?» «Ну нет! Рожала-рожала, а потом на войне убьют!» Объявлений много, и все разноцветные: отдайте ваших деток в ремесленное на фрезеровку, в монастырь на иконопись, в хор на пение, в институт на геодезию, в пионерлагерь на лето. «Смотри, в рекламные боты берут! А?» «Реклама – дело хорошее».
В субботу после полудня пришёл рекламщик-вербовщик – человек серьёзный, уверенный, в красной рубахе и кожаном картузе, похожий на цыгана.
– Вот этого? Славный малец! Самое время к делу пристраивать. Поди-ка сюда, – он протянул мне конфету в золотистом фантике.
– Долго ли обучаете? Дорого ли берёте? – спрашивал папа.
– Учиться будет до четырнадцати лет. Потом на вольные хлеба выпускаем. В год берём по мешку пшеницы, по три курочки, да по рублю серебром. Недорого это, земляк. Или дровами, если желаешь.
– А правду ли говорят, что тело его земное вы себе забираете? – мама нервически мяла передник.
– Что вы, мамаша! Старушечьи россказни. Мы деток виртуализуем, всё по чести да по науке. Бот – профессия серьёзная, основательности требующая.
– Мыслимо ли? Ни ручек, ни ножек у сыночка!
– Да на что они? Ручки с ножками и сломать недолго-с. Вот, извольте поглядеть, – и он оттянул ворот, демонстрируя страшный розовый рубец. – Разбойники напали! Едва жив остался. А ежели ты бот, то всегда в полной безопасности. Ходи себе, да поплёвывай. Верно говорю!
Они с папой закурили, а я, сжимая в кармане фантик, приблизился и украдкой потрогал дядю за красный рукав.
– Самое бойкое ремесло на сегодняшний день, уж поверьте. Лучше не сыщете! Как сыр в масле кататься будет, – и он вежливо выпустил табачную струю вниз, между колен.
– Так ты его прямо сейчас заберёшь?
– Куда мне его сейчас! Мне сейчас ещё в сто мест надобно. В конце августа привозите.
3. Истории безоблачного детства. О папе
В августе папе пришла повестка, и он явился в районный военкомат, с тугим узелком за плечом.
Хромой и хмурый майор с врунгелевским шрамом на щеке осмотрел его во весь фрунт, признал годным к строевой и спросил строго:
– Так ты из интеллигентов типа?
– Никак нет, товарищ майор!
– Не юли. На роже написано. Ну-ка покаж, что в узелке.
А что было делать? Показал: томик Рильке, пластинка Шнитке, альбом Айвазовского.
– Попался, кулацкий сынок. В штрафбат его!
Впоследствии папа никогда не рассказывал, как было в штрафбате. Было ясно, что тяжело – но насколько? Вместо ответа на вопросы папа шутливо изображал бравого служаку: вставал с кресла, выпячивал грудь, супил брови и маршировал на месте, отдавая честь куда-то влево вверх; потом постепенно сдувался, добрел и пускался вспоминать, как он встретил маму.
4. Истории безоблачного детства. О маме
Папа рассказывал, что повстречал маму в чистом поле: она стояла посреди синих васильковых просторов и, раскинув руки навстречу солнцу, пела Песнь о земле. Голос её был столь силен, а скулы столь высоки, а стан столь тонок – что от ошеломления папа не мог пошевелиться. Неимоверными усилиями отрывая ноги от земли, он стал делать шаги, а ветер развевал её платье столь плавно, а коса её была столь толста. Он превозмогал тяготение, он боролся с самой землёй, с целой огромной планетой – и побеждал, и приближался! А взор её глаз был столь ясен, что воздух светлел. Он без устали толкал землю назад и назад, но земля вращалась ему навстречу, не пускала, уносила. И тогда он опустился руками вперёд и вниз, побежал как волк, как конь, но не успевал, не достигал, и тогда он прыгнул, вспыхнул, полетел птицей. И тогда она увидела его, и смотрела, не отрываясь, и он летел по взгляду, как по лучу, и земля уже не могла помешать.
5. Истории безоблачного детства. О Роланде
Когда папа пришёл в роддом, с букетом красных гербер, шоколадкой и роллтоном, ему с порога заявили, что роженице всё возбраняется – во избежание опасных аллергий. Пришлось отдать медсестричке. Но мало того – мама заявила, что хочет назвать меня Лоэнгрином. Точнее, пока ещё не заявила, а пролепетала – Лоэнгрин! – положив свою лёгкую ладошку на его смуглую ладонь. Папа воспротивился – что за баварские штучки, да ещё в послевоенное время? Тогда мама уже заявила:
