Хавьер Мариас - Дела твои, любовь
Но я хотела дослушать. До самого конца. Я хотела со всем этим покончить.
— Нет-нет, извини. Продолжай, пожалуйста. Любой человек имеет право на то, чтобы его выслушали. — Я все же постаралась, чтобы в моих словах прозвучала доля иронии. — Для чего он отвел тебе этот срок?
Я чувствовала, что уже начинаю колебаться, что уже не так уверена в своей правоте: обида в голосе Диаса-Варелы казалась неподдельной (хотя именно интонацию обиды подделать легче всего, и люди, чувствующие за собой вину, чаще всего прибегают именно к этому методу защиты. Впрочем, и невиновные тоже обычно говорят таким тоном). Я сознавала, что, чем дальше он будет рассказывать, тем сильнее будут мои сомнения, что я не избавлюсь от них, когда выйду из этой комнаты, из этого дома. Нельзя позволять людям говорить и говорить, убеждать, заставлять им поверить. Их нужно сразу остановить. Не позволить лгать. Или открыть правду?
Он немного помедлил, прежде чем вновь заговорить, а когда заговорил, тон его был прежний: печальный, задумчивый, серьезный, но теперь в нем звучала еще и боль.
— Мигеля не слишком страшила мысль о смерти, как ни трудно поверить в это: ведь ему еще не было пятидесяти, у него была любимая жена и маленькие дети, и все у него в жизни было хорошо. Конечно, он не думал, что умрет так рано, — это трагедия для любого человека. Но он всегда прекрасно сознавал, что нашим существованием мы обязаны стечению множества самых невероятных обстоятельств и случайностей и против прекращения этого существования протестовать тоже бессмысленно. Люди полагают, что у них есть право на жизнь, и в этом мнении их поддерживают и религии, и законы почти всех стран, не говоря уже о Конституциях. Но Мигель смотрел на этот вопрос по-другому. "Как человек может иметь право на то, чего он не создал, не построил, не заработал?" — не раз слышал я от него. Никто не может жаловаться на то, что не родился, или что не жил в этом мире раньше, или что не жил в нем всегда. Так зачем жаловаться на то, что приходится умирать, что приходится покидать этот мир, что нельзя пребывать в нем вечно? И то, и другое казалось ему одинаково абсурдным. Никто не высказывает возражений против даты своего рождения, так почему люди протестуют против даты собственной смерти? Ведь она тоже следствие случайного стечения множества обстоятельств. Даже насильственная смерть, даже самоубийство. И если человек когда-то уже был за пределами этого мира, если раньше он не существовал, то для него не должно быть ничего странного в том, чтобы снова вернуться в прежнее состояние, снова перестать существовать. Даже если сейчас ему есть с чем сравнивать и если теперь ему есть о чем жалеть и о ком тосковать. Когда Мигель узнал, что с ним происходит, узнал, что ему скоро предстоит умереть, он был потрясен. Он сокрушался и проклинал судьбу, как проклинал бы всякий на его месте. Но он помнил и о том, что многие люди умерли в еще более раннем возрасте, чем он, что печальное стечение обстоятельств оборвало их жизни, прежде чем они успели что-то узнать, что-то пережить, чего-то достигнуть: юноши и девушки, дети, едва родившиеся младенцы, которым даже имени не успели дать… Так что, как человек последовательный, он не поддался панике. Но ему было невыносимо другое, и это другое выводило его из себя, пугало его, было для него унизительно: он не хотел уходить из жизни так, как ему предстояло уйти. Он с ужасом думал о боли, о медленном и неотвратимом разрушении, об изменениях, которые будут происходить с его телом, — обо всем том, о чем предупреждал его друг-врач. Он не хотел проходить через это, а еще меньше хотел, чтобы при этом присутствовали его дети и Луиса. На самом деле он не хотел, чтобы вообще кто-нибудь знал о том, что с ним происходит. Он принимал смерть, но не хотел напрасно страдать, без надежды на то, что страдание чем-то ему поможет, не хотел мучиться долгие месяцы, видеть свое лицо и тело обезображенными, чувствовать себя беспомощным и беззащитным. Он не видел в этом никакой необходимости, это вызывало у него протест, он не мог с этим смириться. Остаться в этом мире было не в его власти, но в его власти было решить, как из этого мира уйти. Он хотел уйти по-мужски, а для этого нужно было уйти немного раньше.
"Вот случай, — думала я, — когда нельзя сказать: "Не should have died hereafter", потому что потом, "после того как кончится "сейчас", будет гораздо хуже: будет боль, страдание, унижение, будет ужас в глазах близких. Выходит, люди не всегда желают, чтобы что-то не кончалось, чтобы продлилось еще немного — еще один год, несколько месяцев, несколько недель, несколько часов, — не всегда нам кажется, что чему-то слишком быстро наступил конец или что кто-то слишком рано умер, и несправедливо утверждение, что ни одна дата не кажется нам подходящей для смерти? Может наступить день, когда мы скажем: "Все. Довольно. С меня достаточно. Дальше будет только хуже: будет унижение, оскорбление достоинства. Я уже не буду тем, кем был прежде". В тот день мы признаемся себе: "Наше время прошло". Но даже если бы в нашей власти было решать, когда и что должно закончиться, не все продолжалось бы бесконечно — меняясь, становясь все хуже, превращаясь в свою противоположность, — не все люди жили бы вечно. Нужно не только позволить мертвым уйти, когда они тянут с этим или когда мы сами пытаемся их удержать, нужно иногда дать свободу живым". И тут я поняла, что на миг, против собственной воли, поверила в историю, которую рассказывал мне Диас-Варела. Когда мы слушаем или читаем что-то, то всегда верим тому, что читаем или слышим. После, когда книга уже закрыта или голос перестал звучать, — другое дело.
— А почему он не покончил с собой?
Диас-Варела снова посмотрел на меня так, словно я была наивной маленькой девочкой.
— Странный вопрос. Он был неспособен на это, как и большинство людей. Ему не хватало смелости, он не мог назначить дату: "Почему сегодня, а не завтра? Ведь перемен во мне еще никто не замечает и сам я еще неплохо себя чувствую". Почти никто не способен назначить день, если он должен его назначить. Мигель хотел умереть, до того как болезнь перейдет в решающую стадию, но он не знал, когда именно это произойдет: я тебе уже говорил, что у него в запасе было полтора или два месяца, может быть, даже больше — врачи могли ошибаться. И еще он, как большинство людей, не хотел знать дату заранее, не хотел проснуться однажды утром и сказать себе: "Этот день — последний. Сегодняшнего заката я уже не увижу". Нет, он не хотел знать дату заранее. Даже если бы за него ее назначили другие, но при этом известили его. Его друг рассказал ему, что в Швейцарии есть одна организация, она называется"Dignitas"[10] — серьезная организация, которая работает под контролем медиков и совершенно легально помогает людям из любой страны покончить с собой, если у них имеются для этого веские причины. Насколько причины серьезны, определяет сама организация. Человек должен представить все медицинские справки, организация проверяет, достоверны ли эти документы и правильно ли поставлен диагноз. Судя по всему, каждый случай рассматривается очень тщательно и долго, если, конечно, меры не нужно принимать безотлагательно. Сначала пациента просят попробовать продолжать жить, используя паллиативы, если таковые существуют, но по какой-то причине больному их не прописали. Потом с ним работают психологи, задача которых — убедиться в том, что этот человек вменяем и что решение принято им не под влиянием временной депрессии. Одним словом, место серьезное. Друг уверял Мигеля, что в его случае отказа не будет. Он называл эту организацию как один из вариантов, как наименьшее из зол, но Мигель и на это оказался неспособен — ему не хватило смелости. Он хотел умереть, но так, чтобы не знать, когда именно это произойдет. И как это произойдет, тоже знать не хотел. По крайней мере, не хотел знать подробностей.
— Кто этот врач, друг Мигеля? — неожиданно для самой себя перебила я — наверное, мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы перестать верить Диасу-Вареле, ведь, когда нам что-то рассказывают, мы в конце концов всегда начинаем верить тому, что слышим.
Диаса-Варелу мой вопрос не удивил. Разве что самую малость. И ответил он без заминки:
— Ты хочешь знать его фамилию? Доктор Видаль.
— Видаль? Что за Видаль? Иметь такую фамилию — все равно что не иметь никакой. Видалей в этом городе пруд пруди.
— А почему тебя это так интересует? Хочешь проверить, правду я говорю или нет? Хочешь пойти к этому Видалю и расспросить его? Пожалуйста, иди. Он человек очень любезный и доброжелательный — мы с ним пару раз встречались. Доктор Видаль Секанель. Хосе Мануэль Видаль Секанель. Ты легко его найдешь — просто просмотри списки членов Коллегии врачей или как она там называется. Думаю, их можно найти в интернете.
— А офтальмолог? А терапевт?
— Тут я тебе ничем помочь не могу. Мигель никогда не упоминал их имен. Или называл, но я их не запомнил. С Видалем я был знаком — они с Мигелем дружили с детства, я тебе уже говорил. А про остальных ничего не знаю. Но тебе нетрудно будет узнать имя офтальмолога, если захочешь. Ты решила провести расследование? Об одном прошу: не спрашивай у Луисы. Если, конечно, ты не собираешься рассказать ей все. Она ничего об этом не знала — ни о меланоме, ни обо всем остальном. Таково было желание Мигеля.
