Эльмира Нетесова - Забытые смертью
Расстрел Даниле заменили червонцем усиленного режима и отправили на Сахалин.
Уже оттуда, из Вахрушевской зоны, отправил он письмо Наташке. Долго, трудно писал его. Понимая, что не нужно оно ей. Пусть забудет, но не поминает мертвым.
«Я не врал тебе! Ты единственная, кого любил и кому сказал про это. Ты одна! Мне не с кем сравнивать тебя. Жизнь подарила тебя, как первую и последнюю радость. Прости, что я не тот, кого могла бы ты любить. Я жив! Меня не расстреляли. Дали срок. Но я не радуюсь. Умереть было бы гораздо лучше, чем жить, не имея права на любовь, на встречу с тобой. Ты единственное счастье и радость моя! Прости, не проклинай тех коротких минут, подаренных судьбой в награду за все! Я с радостью отдал бы жизнь лишь за мгновенье, чтобы увидеть и проститься. Мне не на что рассчитывать и нечего ждать. Я ни о чем не прошу. Одно лишь: отпусти вину мою», — написал Данила и отправил письмо, не ожидая на него ответа.
Но сердобольный оперативник спецчасти прочел письмо Данилы. И, не спросившись, написал на конверте обратный адрес, понимая, что суровые зимы в судьбе куда как легче перенести и пережить, если горит впереди звезда надежды. Данила об этом даже не догадывался. Он ни от кого не ждал вестей. И работал в забое шахты, не считая время, не торопя его. Ему уже не к кому было спешить и стремиться. Он знал: его никто не ждет. И, не споря ни с кем, презрев закон фартовых, пошел в забой шахты. А вскоре его из воровского перевели в барак работяг.
К Новому году все зэки ждали амнистию. Все, кроме Шика. Он давно не верил в чудеса. И вдруг его, едва он поднялся из забоя, позвали в спецчасть.
— За что? Ведь я пашу! — удивленно глянул на охранника, пришедшего за ним.
Тот, не зная о причине вызова, прикрикнул грубо:
— Мне до жопы твои слюни! Зовут — иди! Откуда знаю, зачем? Вперед! — подтолкнул штыком в спину, не дав умыться.
— Срок пребывания в зоне сокращен наполовину, — дошло до слуха, и Шик не вдруг поверил. — Хорошая новость? — спросил оперативник. И, достав из пачки писем вскрытый конверт, добавил: — Письмо тут тебе имеется. Получи, — крутнул седой головой и отвернулся к окну, чтобы не видеть ничего…
«Ты опоздал, Данила. Хотя теперь все безразлично. Немного мне осталось. Видно, оба мы в чем-то виноваты. И все же лучше знать, что когда-то была любимой. И не только тобой. У меня была семья. Отец и брат. Они живы. А я уже недолго буду с ними. Не повезло. Болезнь слишком злая. Бруцеллез. Я заразилась от коров. Через молоко. Вчера умерла моя подруга. От этого. Она звала меня. Знаю, мне мало осталось жить.
Любила ли я тебя? Не стану врать. Любила. Но очень пожалела о том. Особо на суде. Уж лучше б я не ходила туда. Но хотелось увидеть. Да и не верила в разговоры и слухи. Оказалось, Катерина не врала. Почему ты сам смолчал? Никогда не говорил о себе. Ведь я постаралась бы понять. Но ты скрывал. Кого же я любила? Твою тень? Но ведь это бесчестно! Так не поступают с любимыми. Им верят.
Прости. Я не хотела упрекать. Теперь уж поздно. Там, на суде, мне расхотелось жить. Судьба услышала, может Бог сжалился. Ведь я просила себе смерть…
Я не жалею о многом. Обидно лишь за то, что не сумели мы с тобой, Данилушка, уберечь единственное. А ведь это лишь один раз в жизни дается. Как сама жизнь. Но была ли она? Если так, то мы ее проглядели. Значит, жалеть не о чем. И я спокойно говорю тебе — прощай…»
Данила не верил. Он думал, что Наташка решила по-злому подшутить над ним. «Наверное, вышла замуж или не хочет вспоминать его», — подумал Шик. И, пересиливая себя, написал письмо Катерине, умоляя ее сообщить о Наташке.
«Будь другом, Катька! Я все прощу тебе. Черкни, как Наташа? Здорова? Счастлива? Ни о чем ее не спрашивай. Не напоминай обо мне. Пусть забудет. Не омрачай ее жизнь. Я буду рад, если у нее все хорошо…»
Ответа от Катьки он так и не дождался. В числе других условников его отправили через полгода в Якутию. Отсюда он и послал письмо-телеграмму в село, всей семье. Сообщил, что воля не за горами. Что он всех помнит. И, если его ждут, пусть черкнут пару слов…
И получил письмо от Анатолия.
«Я верил, что ты строил дом. Думал, сумеешь создать семью. А ты — могильщик. Наташа была при смерти, когда твоя Катерина пришла похвалиться письмом. Показала. Конечно, похвасталась, что ты обещаешь вернуться к ней. А сестра была ошибкой молодости. Жаль, что не было тебя на тот момент рядом. Уж я бы сумел вправить мозги! За всех нас! Наташка умирала от бруцеллеза! Не мог ты подождать? Ты своим письмом убил ее в тот же день. А теперь шлешь телеграммы! Кому? Отец тоже умер. Через месяц. Не пережил. И проклинал тебя перед смертью.
Что мне сказать? Ты погубил мою семью. А пишешь, что помнишь? Я тоже помню. Долгой черной памятью вспоминать буду тебя до конца жизни. Твое счастье, если не встретимся. Но если доведется свидеться, ты эту встречу уже не вспомнишь… И, кстати, твою потаскуху позавчера увезли в психушку. Навсегда. Она на почве своих потребностей свихнулась. Тебя ей недоставало, паршивого кобеля! Ну да ничего, отольется и тебе смерть сеструхи! Пусть и тебя не обойдет лихом судьба…»
Прочитав письмо, Данила с лица почернел. Замкнулся. Долго ни с кем не разговаривал. И пристрастился к чифиру. Незаметно, понемногу опускался.
Он ни с кем не делился своей болью и бедой, считая, что сам виноват во всем. Лишь одно имя не мог слышать без трепета. А другое — без проклятья.
Он навсегда остыл к бабам. Словно забыл, что жизнь назло всему продолжается. Он часто сидел на берегу Алдана. До глубокой ночи, до самой росы. О чем думал и вспоминал, что видел?..
Другую реку, тихий шелест воды, ушедшую молодость и любовь…
Глава 9. ПРОШКА
Старого похабника Прошку за много верст вокруг зверье знало. Не только люди, даже таежная живность понимала, что к старости и дураки умнеют. Все способны остепениться. Того даже возраст требует. Но только не Прошка.
С утра, едва рассвет проклюнется, высовывается из палатки его плешатая голова. Оглядит все окрест. И, не сделав ни шагу дальше, прямо из двери вонючей струей обольет любого, кто в это время у входа окажется.
Вскрикнет испуганная ворона, не ожидавшая для себя такой напасти, обругает мужика за легкомыслие. Тот рубаху на груди раздерет. И такую наколку вороне покажет, что та до конца жизни каркать разучится. Сиплым шипеньем тайге разболтает, что на груди у мужика увидела.
Таков был Прошка! Когда слов не хватало, а матерщинный запас повторять не хотелось, в любом споре и ссоре первым и последним аргументом выпячивал свою татуировку. Единственную и неповторимую, шедевр лагерного изобразительного искусства, музейный экспонат, доставивший Прохору много неприятностей и смеха. Уж чего он только не хлебнул из-за нее.
Случалось, получал кулаком в ухо. Не глядя на возраст. Бывало, за показ до свинячьего визга поили его мужики. Иные, разглядывая придирчиво, признавали точной копией. Другие знатоки утверждали, что не без упущений и неточностей татуировка сделана.
Но кто б ни глянул, у всех глаза на лоб лезли. От удивления, а может, и от зависти.
Когда впервые ее увидел Никитин, глазам не поверил. Подошел поближе. А Прохор не промах:
— За погляд — бутылка! А пощупать вздумаешь, гони ящик водяры!
Федор враз отскочил, как ошпаренный. Со стыда покраснел. И спросил:
— Неужели татуировка?
— Если б живая, давно миллионером бы стал! — задирал острую бороденку Прохор.
— Какая же шмара натурой послужила? — спрашивали мужика.
Тот щурил гноящиеся глаза и обрубал любопытных одинаково:
— Может, еще и адрес дать? Так хоть для начала про возраст испроси!
И кто б ни увидел, все удивлялись, как согласился человек на такую татуировку
Увидев, уже никто не интересовался, имеется ли у Прохора семья. Женатый не дал бы себя испоганить. Да и какая баба сумела б смириться? Но Прошка не стыдился своей татуировки. И однажды, поспорив с мужиками, приехал в сельский магазин. И, пообещав продавщице показать ее портрет, рванул рубаху на своей груди. Баба будто собственным языком подавилась, забыла о расчете. Так и осталась онемелой, не заметив, что Прохор спокойно сунул в карманы две бутылки водки. Такого за нею раньше не водилось. За Прохором — не раз…
Мужик, не сморгнув глазом, высадил полбутылки водки прямо на пороге магазина. И, похлопав себя по груди, занюхал хмельное коркой хлеба, оглядел бригаду лесорубов и спросил:
— Ну? Проспорили? То-то! А теперь идите, платите ей за водку, но за погляд с нее вдвойне слупите! Не продешевите на мне! — Прошка хохотал деревянным икающим смехом.
Лесорубы хватались за животы. Когда они гурьбой пришли в баню и молодая кассирша, торопясь на свидание, хотела повесить замок на двери, не желала слушать бригаду, Прохор деранул рубаху на груди.
— Ей подмыться надо! — указал на татуировку. Девушка покраснела до ушей. И, оставив дверь бани открытой, убежала, боясь оглянуться.
