Эльмира Нетесова - Забытые смертью
— И не пугалась красу твою испортить?
— Попривыкла.
— А по мужичьему делу как управлялся?
— Проще некуда. Она послушной была, покладистой.
— Куда же делась эта Пелагея? Иль сбежал ты от нее?
— Нет! Век бы не оставил. Да только поехала она в лес за дровами, а зима лютой выдалась. И замерзла насмерть. Я по ней цельный месяц выл. Ну да не поднимешь. А тут мне предложили Акулину. С соседней улицы. Ничего себе деваха, одна беда — бельмо на глазу водилось. А и уговорился, чтоб не свихнуться по Пелагее.
— И снова она тебя сватала?
— Не сама, конечно. Но сродственники ее. Целых две недели меня уламывали. Я все несогласный был.
— А с чего, Прохор? Бельмо ночью не видать. Днем на нее и глядеть не стоило, — вмешался горбун Митенька.
— Это самое мне маманя сказывала. Я, дурак, и послушался. А она, лярва, одним глазом лучше, чем я двумя, видела. Но про то после узнал. А поначалу понял, зачем мне ее подсунули. Не девкой была. Стал поколачивать бабу за то, что до меня суковала. Она же, едри иху в корень, сказывает, мол, в лесу с дерева упала и прямо на сук. Я и спрашиваю, как его звать-то? Акулинка поняла сумленье мое. И уже молчала про лес. Меня ж досада раздирала, что взял в бабы вконец ущербную. Стал на стороны поглядывать. Где б и мне найти на свой сучок. Чтоб не обидно было. Приглядел одну, вдовушку Полюшку. Заладил к Ней, что ни день — в гости. Потом и до вечера засиживаться приноровился. Ладная была баба! Да только моя лярва одноглазая выследила, где время коротаю. И гремит в окно. Я увидел — шасть в подвал. Акулина вломилась. И почуяла! Открыла крышку и меня за уши выдернула. Думал, голову, лярва, оторвет. Ну, вырвался. Надавали мы друг другу чертей и разбежались, как два катяха в луже. А и к Полине не воротишься, осрамленному как показаться? Стал новую себе приглядывать. Уже к бабам попривык, не мог без лиходеек. Сбаловали они красавца, спортили, сгубили, как нежный цветок. И уже не песни мои слушали, а все на гумно да на сеновалы звали. Чтоб я им любовь не словами, мужицким доказывал. Да и я огрубел. Забыл, зачем в свете любовь имеется и для кого она живет, — вздохнул Прошка.
— А как ты в зону угодил?
— Все из-за баб! Из-за их, проклятых, — отмахнулся мужик и умолк, сник, стал похож на маленького чертенка, забытого ведьмой у костра.
Прошка уже не смеялся. Ему было холодно у огня. Точно так же, как и тогда — много лет назад. Но об этом он никому не рассказывал, не раскрывал боль, застрявшую в сердце занозой. Прохор и теперь хорошо помнил ту лютую зиму с сорокаградусными морозами, заледенившими его поселок Речное. Холода сковали все живое в середине ноября. Такой зимы не помнили даже глубокие старики.
Не хватало тепла в избах. Дрова сгорали в печи, не успев согреть хозяев. А дорогу в лес перемело и занесло такими сугробами, что лошади в них проваливались по холку. Не только с нагруженными санями — без упряжи не пройти.
Прошка с Антоном остались вдвоем на все село. Поселковые мужики не выдержали без работы и заработков. Ушли в город. Чтоб на скудную получку прокормить себя и семью. Даже пожилые мужики сумели пристроиться сторожами, истопниками, дворниками. В своем поселке все давно было занято девками, бабами, старухами. Всем жить и выжить хотелось.
Мать Прошки уже много лет работала в поселковом клубе кассиром и уборщицей. Правда, открывался этот клуб раз в месяц, да и то когда какой-нибудь лектор, будто с перепугу, приезжал в Речное рассказать о светлом будущем, в которое сам давно не верил.
Поселковый люд собирался в клуб не на лекцию. А посмотреть фильм, который всегда крутили после занудливой болтовни приезжего. В награду за терпение кино демонстрировали бесплатно.
Прошка работал на почте. Его туда устроила мать. Там он был истопником, сторожем и уборщицей. Все в одном лице. Но получал при этом всего одну получку. Маленькую до смешного. Но и на это место желающих хватало, и Прохор держался за свою работу всеми силами.
Дрова для почты и дома он должен был заготавливать сам. А они в ту зиму не просто убывали — таяли на глазах. Может, еще и потому, что воровали их со двора поселковые бабы, не рискуя сунуться в лес в такой холод.
Прошка мотался за дровами каждые три дня. Уезжал ранним утром. И лишь поздним вечером, впрягшись с кобылой в одни сани, волочил дрова, матюгаясь на всю улицу так, что даже кляча краснела от стыда и отворачивалась.
Не хватало сил, лопалось терпение, сдавали нервы. А зима с каждым днем становилась все злее.
Никто из поселковых не знал и не видел, каким адским трудом давались мужику дрова. Как, проваливаясь в снег по горло, шел он от дерева к дереву, еле выкарабкиваясь из холодных тесных ловушек. Как мерзлым комком выкатывался на дорогу, прыгал, хлопая себя по бокам, чтобы не превратиться в грязный замерзший комок.
Случалось, плакал. Уставал так, что жить не хотелось. Но через три дня снова отправлялся в лес, понуро таща за собой старую кобылу.
Вот так же поехал он и под Рождество, решив запасти дров на праздники. За поселок с клячей вышли, когда еще не рассвело.
До леса надо было одолеть два километра. Они, как две жизни — без просвета, сплошь в сугробах.
Прошка к тому времени холостяковал. С бабами ему хронически не везло. И он, оставшись вдвоем с матерью в очередной раз, уже не спешил обзаводиться семьей, считая, что бабы мужикам даны в наказание. Единственное исключение из них — его мать. Но другой такой на всем свете нет…
Прошка вздумал на этот раз объехать лес с другой стороны, где еще ни разу не был. Там деревья росли погуще и потолще. Значит, управиться можно быстрее. И забрался в глухомань незнакомую, черную. Даже страшно стало. Оставил клячу на маленькой полянке, вытоптав ее; чтоб не замерзла вконец кобыла, кинул ей охапку сена. И, выхватив топор из саней, направился к приглянувшейся березе, что стояла неподалеку. Рубить начал. Звон топора раздавался песней в лесу.
Прошка свалил дерево, обрубил ветки и потащил ствол к саням, как вдруг услышал за спиной громовое:
— Стой, бандюга!
Топор мигом выскользнул из рук, упал в снег. Прошка оглянулся.
За спиной, в десятке шагов от него, стоял рослый бородатый мужик. Одетый в тулупчик, он сдвинул со лба заячью шапку, из-под которой стекал пот. И приказал Прошке:
— А ну шагай за мной! Разбойное семя! Я тебе покажу, как в заповедном лесу деревья валить! — Он подошел на лыжах легко, быстро и, вытащив из-за спины двухстволку, погнал Прохора в глубь леса.
— Дядечка, да не разбойник я! Из Речного. Меня там всякая собака знает! Кого хошь испроси, худого слова про меня никто не молвит! А и не для себя дрова рубил. Для почты! Ить бабы там работают. Вовсе померзнут без тепла! — Прошка застрял в сугробе. И, оглянувшись на клячу, попросил, чуть не плача: — Животину нельзя без догляду! Разорвут ее волки, меня в тюрьму до конца жизни упекут. Не дай пропасть скотине! Дозволь, я ее с собой поведу!
— Без тебя управятся с конягой! Ты нынче лиха не минешь. О себе печалься! Ишь, жалостливый! — подтолкнул мужик в спину и, протащив Прошку в глубь леса, вывел на поляну — к просторному зимовью, так похожему на сказочный терем в глуши.
— Дядечка, я только одну березу срубил! Больше не буду! Пусти! — испугавшись чего-то, просил Прохор.
— Иди, иди! Племянничек! Много вас таких! Каждый по дереву унесет, что от леса останется?
— Люди мерзнут. Старухи вовсе закоченели. Об них думал. Не станет люду, кому лес нужен? Дал бы Бог эту зиму пережить! — ответил Прохор.
— Ты мне ухи не говняй соплями! А ну! Живо в избу! Я там с тобой потолкую! — Он нагнулся, чтобы отстегнуть лыжи. Прошка тем временем огляделся по сторонам и понял: сбежать нет никакой возможности.
— Шмыгай! Чего раскорячился, мать твою в качель! — толкнул мужик Прохора на крыльцо и, открыв дверь в избу, дал пинка под зад, от которого Прошка вмиг у печки оказался, на мокром полу.
И услышал громкий смех:
— Тять, кого поймал? Чего задницей в дом вбил? Иль он ходить не может со страху?
Прошка, услышав женский голос, мигом на ноги вскочил, забыл про боль и страх. И тут же увидел девку, дочь лесника, похожую на отца как две капли воды.
Она уже заканчивала мыть полы и стояла простоволосая, в подоткнутой юбке, босиком. Белая, вышитая цветами кофта расстегнута на груди. На лице улыбка открыла белые, красивые зубы.
— Ты его кобылу во двор приведи. Она там осталась. Неподалеку. Он, гад, твою березу срубил. Какую посадила перед учебой в школе. Опоздал я малость, — крутнул головой лесник, зло глянув на Прошку.
— Чей будешь? — спросил хозяин, указав на табуретку у стола.
Прохор присел на краешек, ответил.
— Вона как? Знаю маманю твою. И отца! Хорошие люди! Трудяги из всего поселка! Отец твой знатным кузнецом был, покуда его конь не загробил. А говорил я ему, что не любят лошади хмельного духу. Не стоит баловать с этим, когда к коню подходишь. Не послушался. И вот беда! Насмерть убил копытом жеребец! Не то б жил да жил себе! Ну, а мать как мается? Все одна? Иль нашла себе какого мухомора? По молодости я ее сватал. Да отказала она. Не пошла за меня замуж! Все девки дуры! Теперь небось жалеет? — прищурился лесник. И, не дожидаясь ответа, предложил: — Будь ты чей другой, шкуру до пяток кнутом спустил бы. На ремни. Но коль ты знакомый, так и быть — прощу. Но в другой раз, прежде чем дерево рубить, спросись, где и какое взять можно. А нынче дам тебе хорошие дрова! Веселые, жаркие! Одной охапкой избу согреешь. Они матери твоей напомнят молодость нашу! Костры на Купалу! Когда я с ней за руку через самый высокий костер прыгал! Чего рыгочешь? Не похоже? Нынче и верно. Толстоват стал! От молодости мало чего во мне! Ну и ты! На мать не похож! Сущий лешак! Она ж красавицей была! Эй, Олеся! — повернулся старик к дочери, появившейся в дверях. — Кобылу привела? Теперь на стол накрой! Этот — гость наш! Не стану забижать. Мать его моею любовью была! Про то и нынче помню!
