Эльмира Нетесова - Забытые смертью
А вот шуточная картина: на лесной поляне ругаются Прошка с вороной. Друг другу обещают перья выщипать. Картина так и названа — «Ссора». Над нею вся бригада до колик в животах смеялась.
Со стола нахальная сойка стащила хлеб из-под рук Васи. Замахнулся на нее мужик ложкой и ударил… Костю по голове! У того глаза во все стороны поехали. Птица воспользовалась моментом… Картина так и названа — «Кому смех, а кому слезы». Хохочут рядом мужики из бригады. А Володька радуется, что подарил им смех, стряхнул усталость дня.
Никитин уже новую работу разглядывает. На ней вся бригада. Каждый делом занят. Сам Никитин — на трелевщике выволакивает ель под обрубку. Каждый мускул напряжен в струну, только бы выдержал трос, только бы никого не задеть. Следом за елью торопятся Митенька с Василием. Их уже обогнал Прошка. Чокеровщики связывают хлысты в пачки. Другие убирают ветки в огонь. Каждый на своем месте, всяк свое дело знает.
Нет на картинах только Володьки. Лишь еле приметная подпись внизу — под работой. Но этого никто не заметил.
Художники приходят и уходят. Памятью о них живут картины и все, что изображено тaм.
Муза увезла их все. Предупредив Володьку, что его работы, как решили известные мастера кисти, будут выставлены во Владивостоке вместе с другими картинами мастеров Севера.
Прохоренко не ждал для себя ничего. В тот самый день, когда все его работы были увезены с деляны, он получил письмо из Киева от Зины.
Узнав, что Прохоренко работает в якутской тайге простым лесорубом, она жестоко высмеяла его, сказав, что, видимо, права была Аленка, отказав Володьке. Куда уж ему растить чужое творение, если свой талант сберечь не смог.
«Только безвольный, бесхарактерный человек способен раскидываться даром самой жизни. А раз так, выходит, верно считали тебя иные слабаком. Может, и прав ты, ведь серость не способна создать яркое полотно. И даже жалкие задатки дарования способна утопить в бутылке и, скатившись вниз, на самое дно, уйти в тайгу, к таким же, как сам — алкашам и примитивам. Ему уже никогда не подняться. Не стать мастером. Ведь потерявший дар навсегда утрачивает свое лицо…»
Володька, прочтя письмо, криво усмехнулся. Сунул его в карман. И теперь каждый день, насколько позволяли силы и время — рисовал. Благо теперь его на деляне никто не высмеивал.
Он делал наброски, небольшие зарисовки. Он понял, как много дала ему тайга и работа в бригаде на будущее. Она изменила Прохоренко круто. Выковала из него мужчину — настырного, живучего.
Что письма? Что однокурсники? Они были так далеки от него, от его нынешней жизни. Кто бы из них выдержал хоть один его день в тайге?
— Володя! — слышится далеко внизу голос Музы. Он ждал ее. Она выскочила из лодки и побежала к нему, раскинув руки: — Володя! Пора! Возвращайся! Полный успех! Твои картины получили полное признание! Их везут за рубеж! Почти все! Мне велено привезти тебя срочно!
Володька собрался быстро. Да и что там медлить? Вот только бригада… Смотрят мужики растерянно. Не ждали такого поспешного расставания и расстроились. Вот уж эти мужики… И когда успевают привыкать друг к другу? И даже к нему. Ведь художники, как ветер: был и нет его. Но как успел застрять в сердце каждого? Когда?
Володька уезжает. Но отчего так грустно? Видно, и он оставляет в сердце своем каждого. Но это не для картин…
Смотрит вслед уходящей моторке Фелисада. Трудно смириться ей, что в бригаде еще одним человеком меньше стало. Уехал Торшин. Недавно от него письмо пришло. Все наладилось у человека. Живет в семье, при детях и внуках. И только с женой под одной крышей остались чужими. Не верит. Не может простить. А без этого жить трудно.
Сознался, что очень скучает по бригаде. И часто на теплой печке видится ему во сне Якутия и логово берендеев.
«Эх, если бы жизнь начать заново, то ее надо начать на Севере… Где из людишек мужиками становятся, где учатся одолеть горе, как самого себя. Где счастье — не в заработке, а в умении выжить и выстоять, не став негодяем… И если вы поверили мне, значит, не вовсе уж я пропащий… Спасибо вам за все», — писал Торшин. О нем часто и по-доброму вспоминали в бригаде.
Метет снег в лицо. Новая зима подступила к палатке непрошено. Уходят из тайги люди. Сдают силы, здоровье… И возраст не щадит. Старость тепло любит. Нет нынче желающих идти в тайгу. Не всяк одолеет зиму, тяготы жизни. Не каждому глушь по душе…
Но… Кто эти двое, что торопятся к деляне на лыжах? Бегут, чтобы успеть до ночи. Новички! Новые берендеи. По первому снегу. Пусть будет светел их путь.
А в палатке, будто от холода охрипнув, поет одна для всех потускневшая «Спидола»:
Здравствуй, чужая милая! —
Та, что была моей,
Как бы тебя любил бы я
До самых последних дней.
Но прошлое — не воротится,
И не поможет слеза…
Как поцеловать мне хочется —
Дочки твоей глаза…
Леха под подушку головой влез, чтоб не слышать больше ни слова.
Никитин руками голову обхватил. Но ничего не вернуть, не исправить в жизни.
Отвернувшись спиной ко всем и прикинувшись спящим, плачет беззвучно Костя: трудно справиться с памятью, забыть прошлое и спокойно смотреть в глаза осиротевших детей.
Усталым кузнечиком скрутился на раскладушке Вася-чифирист. Губы до боли кусает. Не слушать бы песню. Ту, которая обо всех, о каждом…
Заносит метель палатку белыми-белыми сугробами. Светит над ними солнце. Холодное, как улыбки любимых. Как смех без радости, будущее без надежды, жизнь без прощенья…
