Узники вдохновения - Петрова Светлана

Нана не успевала глазом моргнуть, как он дарил ее пальто или куртку двоюродной сестре, племяннице, просто соседу, лифтерше или очередной ученице, которой и уроки-то по ее бедности давал бесплатно. Напрасно Нана пыталась возмущаться.

— Завтра же куплю тебе новые джинсы, — заверял Костя.

— Мне нравились старые.

— Новые будут лучше.

Попрошайки возле «Эрмитажа», сшибавшие деньгу на бутылку, прознали о его слабости и величали не иначе как по имени-отчеству, расспрашивали о спектаклях и гастролях, а он с упоением с ними беседовал и отдавал последнее, что было в карманах.

— Они и без того пьяны, — упрекала Нана.

— Нужно же им опохмелиться, — резонно возражал Костя. — Меня больше смущает, что после нашей смерти дорогие нашему сердцу вещи достанутся моему племяннику, моряку из Кронштадта. Помнишь, как он после «Китежа» сказал: «Дядя Костя, а вам не стыдно кривляться? Вы бы себе какую-нибудь мужскую работу нашли». И ведь сидел, сучье вымя, в директорской ложе, а моего Гришку Кутерьму критики с образами Достоевского сравнивали! Давай завещаем какому-нибудь монастырю, пусть молятся за нас, грешных.

Нане не нравилось, что муж на старости лет начал креститься и в день поминовения родителей зажигать свечи, а в спальне повесил икону.

— Не верю я в царство Божие, — сказала она строптиво. — Не случайно оттуда никто не возвращался. Собственно, один Лазарь якобы воскрес, но что он пережил, неясно, по-видимому, ничего, ведь чувства и ощущения — принадлежность земного сознания. К тому же у меня сложное отношение к православной церкви: она, как и ты, любит только тех, кто ей поклоняется и живет по ее правилам. Лучше завещать детскому дому.

— Надо подумать. Почему бы не музею музыки? — И опрометчиво добавил: — А может, у меня где-нибудь есть дети?

Нана вспыхнула:

— Или у меня. Не дети, конечно, но мужчина, который мне небезразличен. Во всяком случае, свою часть наследства я имею право ему оставить. Я не говорю о брате, который теперь гражданин Грузии и настроен против нас.

Самоуверенный Прохоров рассмеялся:

— Какой еще мужчина? Не болтай. Ты мне даже ни разу не изменяла.

— Откуда такая убежденность? — спросила Нана так неприязненно, что Прохоров насторожился:

— Не понял.

— А ты хотел понять? Меня? Заболел, что ли?

Она с вызовом посмотрела прямо в лицо своему состарившемуся божеству и осеклась: если и она так же выглядит… Господи, как глупо!

И Нана примирительно бросила:

— Шутка.

— Идиотская шутка, — буркнул Прохоров, но уточнять не стал.

Он, когда-то ревнивый, как его сценический Отелло, не хотел портить себе настроение, а может, мудрость прожитых лет подсказала, что теперь это уже мелочи? Старость вообще имеет много преимуществ и только один минус — убывающее здоровье.

Нане в конце концов стало хватать мужа. Это было тем более кстати, что Костя продолжал оглядываться на женщин только по привычке. Теперь он полностью принадлежал ей и даже физически от нее зависел. Но Костя был ее мужчиной, и она бережно относилась к его достоинству. Поэтому он спокойно перешел в новое качество, по-прежнему мог думать только о себе, что упрощало интимные задачи. Нана же с легкой печалью вспоминала о былых временах, когда муж хоть и редко, но доставлял ей настоящее, а не мнимое удовольствие.

Когда большая часть жизни осталась позади, главной обидой оказались не Костины измены, а то, что он обманул ее честолюбивые надежды. Теперь голос и имя его забыты, он живет на грошовую пенсию, словно какой-нибудь мелкий служащий или дворник. Бедный Костик, ее муж, ребенок, мечта, ее мир. Он был создан Богом как сосуд для великого таланта, но чего-то не хватило, чтобы подняться на сверкающую вершину. И не только здоровья, здоровье — уже потом. Чего? Если б знать, тогда все было бы слишком просто.

С уходом Прохорова из театра любовь Наны к мужу как-то увяла и стала смахивать на повседневную обязанность. Но потом Костя заболел, стал жальче, а значит, и дороже. Наконец-то она стала безраздельной владелицей его большого тела и повелительницей упавшего духа. И хотя радости теперь в этом было мало, в ее жизни снова появился смысл.

Прохоров болел долго и безнадежно. Нана видела, что все старания тщетны и пора позаботиться о собственном здоровье. Но тело не подчинялось приказам разума, только души, и она билась за мужа из последних сил. Она так устала, что начала думать: скорее бы все закончилось. Готовясь к самому худшему, внушала себе, что легче переживет несчастье, если вспомнит старые обиды. Но тщетно память просеивала прошлое: всплывали только самые счастливые минуты, и, оказалось, их было много.

Как-то, будучи уже лет сорок женатыми, в год смуты и неразберихи, они шли по Петровскому бульвару, разжившись пакетом сухого молока и банкой тушенки. Стояло бабье лето, погода была славной и настроение тоже славным, Костя нежно обнял Нану и стал игриво целовать и покусывать ей ухо, а она тихо смеялась от чувственной щекотки. Прохожие смотрели удивленно: то ли завидовали, то ли не одобряли флирт пожилой парочки, вряд ли кому пришло в голову, что это муж и жена. Они же не обращали внимания на косые взгляды, занятые собой и необычным ощущением легкости и радости существования.

В ее сердце навсегда осталась печать этого светлого осеннего дня. Такие, конечно, случались и раньше, но молодость принимает их как должное и не хранит так бережно, как старость. Единственно, за что следовало бы по-настоящему возненавидеть Костю — за отсутствие детей, но даже в этом она не могла теперь обвинить беспомощного мужа и с ужасом ждала конца света, который настанет с его смертью. Или не настанет? Что она почувствует потом? Вдруг это будет облегчение, освобождение, и к ней вернется сладость и многообразие мира, который за долгую жизнь она не успела хорошенько разглядеть, а тем более распробовать? Может, она наконец-то займется живописью? Пустые мечты. Прошлое невозвратимо.

Когда Нана уже совсем отчаялась, Прохоров внезапно пошел на поправку, начал ходить, с каждым днем обретая уверенность, и в том же ритме к нему возвращались прежние привычки. И тогда силы — физические и душевные — оставили Нану. Напряжение, в котором она слишком долго находилась, отпустило, и на смену пришла чудовищная слабость, хотелось лежать, не шевелить даже пальцами.

Прохорова раздражало, что жена валяется по диванам в дреме, ему, уже выздоровевшему, было скучно одному, и он надоедал ей пустячными просьбами.

— Дай бананчик.

— Возьми сам, — отвечала она безразлично.

— Я не знаю, где.

— В кухне на подоконнике, в коробке из-под торта.

— Кстати, ты давно не покупала торт.

— Тебе вредно жареное и сладкое.

— Мне вредно жить. Хватит того, что я не пью. Купи.

— Ладно. Завтра.

— Почему не сегодня?

— Я устала.

— Нельзя весь день лежать, организму требуется движение.

— Да.

— Что «да»? Ты и зарядку забросила.

— Право, Костик, совсем сил нет.

— Ты на двенадцать лет меня моложе. Не прикидывайся.

— Не буду, — сказала Нана, оделась и пошла за тортом.

Когда она вернулась из магазина, белая, как полотно, муж заволновался:

— Может, врача вызвать?

— Не надо. Отлежусь, и все пройдет.

— Смотри. Я беспокоюсь.

Еще бы! Нана знала, что он беспокоится и любит ее больше, чем прежде, потому что больше в ней нуждается. Костя всегда был слабым, а не сильным, и она, как могла, старалась его поддержать, забывая о себе, а ведь она тоже была на что-то способна.

Какие глупости лезут в больную голову! Никому она в жертву себя не приносила, она не хотела и не умела жить иначе. Жизнь ее — трепыхание крыльев крошечного мотылька, летевшего на свет и угодившего в паутину любви и чужого таланта. Не самый плохой вариант, если посмотреть вокруг.

Нана подняла глаза, но вместо потолка увидела уходящее в бесконечность небо, прозрачное, как мелодии Беллини. И вдруг она легко оторвалась от постели и понеслась высоко над любимыми местами: над зеленым крымским морем у скалы Парус, над красными черепичными крышами Жоэквары и игрушечными часами Гагрипши, над чистой, словно бриллиант, водой Байкала и зимней Ангарой в розовом тумане, над венецианским кружевом собора Святого Марка, над вековыми соснами Серебряного Бора. Эти пейзажи она могла бы нарисовать, но они и так навеки запечатлены в памяти ее сердца.